Российская академия художеств

Мне кажется, самое главное – это зрелость души

Искусствовед Анастасия Кузьмина побеседовала со скульптором Еленой Суровцевой о творческом процессе, профессиональном успехе и месте женщины в искусстве.

АК: Как Вы пришли к тому, чтобы заниматься искусством? Кто повлиял на Ваш выбор профессии?

ЕС: Я с самого детства рисовала. Мама всегда меня поддерживала. Сестра моя училась в Строгановке, старшая. Она видела, что я хорошо рисую, и предложила поступить туда же. После 10 класса привезла меня в Строгановку на школьные каникулы. Она училась на скульптуре у профессора Шульца, у Бурганова. Она же меня, собственно, готовила туда. Я поэтому поступила без училища, со второго раза. «С первого раза», – она говорила, – «ты не поступишь, ты вообще учишься в 10 классе, ничего не можешь. Вот посмотришь только, как это – Строгановка». Мне понравилось очень. Понравились сами отношения между людьми. Я сразу подумала, вот бы прожить всю жизнь среди таких людей – я была бы счастлива.

Но я не хотела поступать на скульптуру. Мне показалось, там очень грязно: в мастерской куски проволоки, глина валяется. Не понравилось. Сестра меня по всей Строгановке провела, и я решила поступать на художественное стекло. Там чисто, там витражи, посуда… и поступила.

После окончания даже на стекольном заводе поработала. А на завод хороший сложно было попасть. Вот «Гусь-Хрустальный» брал только своих ребят, из своего города, чтобы квартиру не предоставлять. Многих распределяли на плохие заводы, где бутылки делают, всякое такое. Я попала на Лыткаринский стекольный завод. Там была очень хорошая керамическая база; горшки делали, варили стекло для оптических линз, для военных целей. И звёзды там делали красные, рубиновые, которые на Кремлёвских башнях. Сильное очень производство.

Когда стала поступать в Союз художников, надо было новые работы предоставить, не ученические. Я принесла скульптуру – головы какие-то, фигуры. Вот меня и приняли на скульптуру. Я даже этого сразу не поняла. С тех пор и занимаюсь скульптурой.

АК: Что повлияло на Ваше творчество? Какие-то художественные направления или художники? Какие-то образы из истории искусства, может быть?

ЕС: Сейчас я подумаю… Может быть, даже не из истории искусства. Так сложилось, что вокруг меня всё время женщины были! Наш отец всегда был занят, его никогда дома не было. Мама, соседки, подружки, сестры – какой-то женский мир был всё время в детстве. И когда я начала лепить – тоже всё время это были почему-то женщины. Я делала то, что я хорошо знаю. Потом я поняла, что это правильно. Потому что мужчину я могу начать лепить, но не так уж хорошо я всё это знаю и чувствую – эту фигуру, её внутреннее состояние. Мне проще создать женскую фигуру, потому что я изнутри что-то чувствую, делаю это в адекватной форме. Вот так вот, почему-то занимаюсь фигурой женской. Портретом тоже.

АК: Расскажите, где и как Вы работаете? О процессе, условиях работы...

ЕС: У меня шикарная мастерская. Она, конечно, случайно такая вышла. Старую, где были не такие шикарные условия, сломали. При этом ничего нового не предложили. Выгоняли целую группу художников, но мы проявили невиданный стоицизм. Добились, чтобы нам вместо сломанных мастерских дали новые, в новом доме. В общем, в хорошем месте я работаю, грех жаловаться. А сам процесс, наверное, как у всех. Прежде всего – рисунок. Я человек несмелый, так что сначала леплю маленькую фигурку. Потом, если она мне нравится, ещё чуть побольше. Потом, если я совсем в ней уверена, делаю большую фигуру.

АК: Существует ли для Вас граница между искусством, профессиональной деятельностью и личной жизнью? Перестаёте ли Вы в какой-то момент быть художником и становитесь просто человеком, женой, матерью?

ЕС: Не знаю, как отвечать на этот вопрос. Мне все говорят, что я живу в нереальности. Я ведь рыба по гороскопу, а они в реальности не живут, всё время о чем-то мечтают, находятся «не здесь». Если стираю или что-то готовлю, я всё время отсутствую! Я делаю, конечно, всё – вроде грязи нет, посуда чистая... Но в это время где-то в мечтаниях творческих нахожусь, очень далеко оказываюсь от реальности. Очень непрактичная в жизни. Это и есть творческий процесс, ты всё время задумываешься, что-то видишь, слышишь, потом работаешь. Садишься и быстро делаешь. Наверное, так.

Граница… Знаете, когда дети были маленькие, там никакого вопроса не было. На первом месте – дети, их обеспечить. Лишь бы они были сыты, одеты, обуты. О творчестве почти не задумывалась. Хотя и занималась им параллельно. Что-то лепишь-лепишь… надо всё быстро сделать, всю хозяйственную, домашнюю работу. Когда живешь в жестких рамках, всё быстро успеваешь – в поликлинику, приготовить, убрать, всех перемыть, уроки выучить с ними – всё! Чтобы осталось вечером время для творчества.

А потом, когда дети выросли и уехали, ты остался один. Ты совершенно один, вот тут творчество – это такой костыль, помощь, подпорка. Уже не о ком заботиться, и, казалось бы, «а чего теперь делать в жизни?». Вот, просыпаюсь, а у меня там фигурка стоит. Я леплю её – есть ради чего вставать. У меня есть работа! Она становится основным стержнем жизни, тем, что удерживает в каком-то бодром состоянии.

АК: Ваша профессия – художник, скульптор. Кажется ли Вам, что такая профессия даёт привилегированное положение? Какова разница между творчеством и обычным наёмным трудом?

ЕС: Конечно. Мы очень счастливые люди. Я считаю, мне очень повезло, что я попала в художники. Самое большое счастье – когда ты смотришь на произведение искусства, современное или старое, и ты понимаешь и чувствуешь его! Думаю, это только благодаря тому, что я сама этим занимаюсь. И это самое большое счастье – что ты художник, ты можешь понимать этот международный код, этот язык – всё изобразительное искусство. Ты заходишь в любой музей и понимаешь, кто это делал. Тебе становится ясно, почему он это сделал, сразу видишь, как он это сделал и зачем. Вот – самое больше счастье. То, что тебе дано чувствовать и понимать. Ты находишься в этой обойме художников, принадлежишь к этому клану. Художники очень много понимают, много знают. Это хороший уровень жизни: всё время размышляешь, всё время видишь красивое. И ещё, хоть я всё время считаю свои работы неудачными, не очень высоко ценю их, счастье в том, что у меня есть возможность! Что вот, может быть, я сделаю что-нибудь хорошее!

Ну а то, что не приходится ходить каждый день на работу туда-сюда – это же не что-то особенное. Всё равно каждое утро встаёшь очень рано, работаешь так же, как все. Может даже больше. Без выходных, без праздников – ты всегда работаешь. Даже не знаю, кто больше работает: человек, который вернулся в пять домой и свободен, или ты. Всё время голова у тебя занята. Даже мои дети говорили, что ни за что художниками не будут! «Вы с отцом всегда заняты, у всех родители как родители, а вы всегда заняты!». Но стали оба художниками… Кто работает больше – тут вопрос большой.

АК: Если говорить о художественном сообществе, мы не можем не затронуть Академию художеств. Что Вы думаете по поводу политики престижа, признания, принятой в академической среде? Нужно ли это художнику?

ЕС: Мне кажется, это всё дело случая и дело характера самого художника. Некоторые люди цель ставят и быстро умеют всего этого добиться. Нужно это, конечно, потому что это твоя стая. Вот почему мне Академия нужна: потому что там очень сильные художники. Те художники, с которыми я выставлялась, например, в Третьяковской галерее, в самых крупных выставках участвовала – они меня избирали, сильнейшие живописцы моего времени, мои ровесники, меня как скульптора всегда звали. Это моя братия. И я должна с ними быть, находиться. И так как они все в Академии, то мне автоматически приходит в голову, что я тоже должна туда поступать, идти, делать что-то для этого.

Но как это делают, это у всех по-разному. Некоторые очень легко и умело. Я считаю, они молодцы. А я запускаю; вот начну что-то делать и тут же забуду на несколько лет. Опять на что-нибудь наткнусь – вот, например, мастерскую защищать надо – и думаю, надо в Академию было вступать, сейчас бы защитили! И опять начинаю что-то делать. Так что тут от самого человека многое зависит. Не то, что кого-то там угнетают, кого-то берут, кого-то не берут. Я, например, сама очень неактивный человек и, если я до сих пор не вступила, чего-то не добилась, каких-то званий – это только моя вина, никто меня нигде никогда не «затирал».

АК: То есть Вы считаете, что художнику к этому надо стремиться?

ЕС: Да, потому что профессиональные художники – все в Академии художеств. Сильные профессионалы, которые меня берут с собой на выставки, говорят мне комплименты. Я считаю, у каждого человека должен быть свой коллектив. Это мой коллектив. Современное искусство, например, я не знаю. Никого и ничего там не знаю. Я преподавать не иду, потому что основная моя работа тут – в мастерской. Так жизнь сложилась, что я художник, работы мои в музеях стоят. И Академия художеств – это такой путь, куда я должна идти. Куда мне ещё идти? Некуда. Туда и надо идти.

АК: Как Вы определяете для себя профессиональный успех?

ЕС: Профессиональный успех – это, конечно, только каждый сам для себя может познать. Почувствовать, то есть. Только через время – понять, что тебе что-то когда-то удалось. Через долгое-долгое время. Пока делаешь работу, как-то всё непонятно: выйдет или не выйдет. Раньше у меня были какие-то авторитеты, люди, у которых я могла спросить мнение, и мне могли бы сказать: «Лен, ты молодец». А сейчас уже и нет. Это очень жалко. Мне бы, конечно, хотелось иметь какого-то такого босса уважаемого, какого-то человека, который мог бы отличить мои успехи от провалов. Мне самой это очень трудно сделать; но у меня нет таких друзей сейчас. Только сам себя оцениваешь, сам знаешь себе цену – где провалился, а где чуть-чуть получше сделал. Вот и всё.

АК: Поговорим немного о прошлом, о становлении Вашей карьеры. Вы работали в 80-е и 90-е годы. В этот период была достаточно нестабильная обстановка в художественной жизни страны. И в то же время начали появляться новые возможности для художников. В частности, я знаю, Вы выставлялись и за границей, и в частных галереях, которые начали возникать тогда. Не могли бы Вы рассказать, каким для Вас оказался этот период?

ЕС: У меня был очень активный супруг. Он сразу сказал: «Надо ехать за границу, надо там выставки устраивать». Интересно конечно, поездить, посмотреть, себя показать, проверить вообще, что ты из себя представляешь. Мы ездили, много сделали выставок за рубежом. Что-то покупалось, мы даже на Sotheby's учувствовали дважды. Дело всё в том, что ты приезжаешь, делаешь выставку, ставишь работу и уезжаешь. Потом забираешь работу и уезжаешь. А хотелось просто работать, вот просто сидеть и работать. Это лучше, чем ездить.

В 85-м году я получила гран-при на международном симпозиуме по малой пластике в Венгрии. Так вышло, что я там первый раз получила доступ к бронзовому литью, тут я ничего не отливала. За два месяца сделала 64 работы. Художники, в основном из европейских стран, очень приветливо ко мне отнеслись. Каждое утро бегали ко мне, узнавали, что нового слепила. А я за ночь лепила по одной, по две работы. На открытии был зал, у каждого художника немного места. А мои работы вдоль всего зала до самой двери стояли, только мои. Вот так и получила гран-при.

Я тогда в первый раз почувствовала, что нас очень сильно готовят здесь, в Строгановке. Поняла, что здесь очень трудно – поступать, учиться; у нас там пятёрки не ставили, очень всё строго. Нужно много работать! Там никто не оценивает твои способности, никогда. Главное – сколько ты работаешь. И этот огромный рабочий потенциал – он в Строгановке вырабатывался. Засучив рукава работать, работать и работать. Вот так подготовила меня Родина-мать. Суровая такая мать, но я ей очень благодарна.

АК: Вы в то время были молодой женщиной, матерью маленьких детей. Тяжело ли было строить карьеру? Возможно, Вы сталкивались с какими-либо притеснениями.

ЕС: Дело в том, что я, когда только стала матерью, никуда не высовывалась. У меня не было времени куда-то пойти, где-то выставиться – я делала маленькие работы семь лет, пока сын не пошёл в школу. Я полностью в детей завязла. Никуда – ни на выставки, ни куда-то ещё. Какое там искусство! В голову даже не приходило. Я тогда забыла, что я художник! Посмотрела, все вступают куда-то, а у меня работ даже нет.

А потом я попала в Переславль Залесский, в творческую группу. И там работала. Свекровь взяла на дачу детей, и я поехала. Там просмотры были, а я леплю всё, леплю. И вот, когда очередной просмотр был, вдруг говорят, что надо меня в Союз рекомендовать. Сразу мне дают рекомендацию – Дронов, Смирнов и Думанян. Я сомневалась, говорила, что не готова. «Нет! рекомендации пропадут». Вот, если бы меня не рекомендовали, ещё десять лет бы сидела, никуда бы сама не решилась.

Пришла в Союз, поставила работы, а мне говорят: «Где вы были всё это время?». Я так напугалась: где же я была? «Семь лет Вы где были? Строгановку закончили, и где?». А я напуганная такая, потом домой пошла и думаю: «Почему семь лет?». Потом поняла, сын же в школу пошёл – вот и семь лет! Всё это время с детьми сидела, а все вступали, развивались. Но это было самое счастливое время моей жизни – дети росли.

АК: Давайте поговорим про нашу современность. Сейчас появляются всё новые и новые законы – общий курс культурной политики таков, что, кажется, свобода высказывания художника сейчас всё сильнее ограничивается. Вы это чувствуете на себе?

ЕС: На себе нет.

АК: А насколько, по-Вашему, политика должна вторгаться в искусство?

ЕС: Мне кажется, она не должна вторгаться вообще. Мы ведь не террористы, не хотим ничего плохого. Мы учились все, знаем историю искусства, мы не какие-то идиоты. Мне кажется, должно быть всё свободно. Я когда-то была в художественном совете, в приёмной комиссии от Союза художников на выставку. Там так голосуют: заходят в мастерскую, художник предлагает свои работы, а мы руки поднимаем – берём или нет. Для меня было единственным критерием, что принимать, что не принимать – если работа очень агрессивная, например, разрушает зрителя (такие работы были), я проголосую «против». Вот у меня какой критерий – дети; всё, что им хорошо – это хорошо; всё, что им плохо – это плохо. То, что хорошо для детей – хорошо абсолютно. Мамашка я такая. Разве что в работе есть смысл какой-то, но его обычно нет!

АК: В связи с повесткой нашей выставки нужно спросить – что Вы думаете о феминизме и феминистском искусстве?

ЕС: Я, честно говоря, с феминистским искусством не знакома. Я себя к феминисткам не отношу ни в коей мере. Какой-то другой путь надо искать, не экстремальный. Он должен быть в постепенном перерождении самого человека, никаким не насильственным путём, не демонстрациями. Я в этом задачу художника вижу – произведения должны так воздействовать. Я совершенно не боевая единица в искусстве. Есть искусство плаката, например, есть специфические произведения, которые на актуальные темы отвечают – я к этому себя не отношу. Я люблю мирное искусство, гармонию в нём, которая воспитывает. Человек, который вырастает рядом с таким искусством, не может убить, врать. Вот я на этой стороне, такое искусство должно быть.

АК: А есть ли, на Ваш взгляд, такое понятие как «женское искусство»?

ЕС: Вот действительно, все великие произведения искусства, они мужчинами созданы. Боттичелли, Феллини... У женщины, по-моему, роль другая. Она должна родить ребенка и вырастить его таким, чтобы он стал Боттичелли, Феллини – у неё такая задача.

Женщина ведь очень быстро взрослеет. Я по себе знаю. Рождаются дети, и ты сразу взрослее становишься лет на 20. У тебя ответственность, тебе дали этот комочек, и ты понимаешь, что должен обеспечить его. Это задача, сверхзадача. Всё, тебя уже нет.

Но если женщина прорывается куда-то в искусство – писательница или музыкант, неважно – она очень быстро набирает силу. Потому что она столько молчала, столько у неё внутри скоплено. Женщина берёт совсем другие темы, с другой стороны их освещает. Мы находимся в огромном преимуществе перед мужчинами. Потому что то, что мы делаем – никогда мужчины этого делать не будут. И с этой стороны даже на вопрос не посмотрят. Поэтому мы делаем без конкуренции то, что мы делаем.

Я когда-то разговаривала с дамами из музея Голубкиной. У них всё время женщина в искусстве – это жертва, что это очень тяжело, что самой Голубкиной очень тяжело было. Конкуренция, женщину зажимают, никогда не примут... А я этого не понимаю.

Женщине есть, что сказать. Так что когда она прорывается, ей очень легко. А мужчинам почему-то вот тяжело. Если женщина – художник, это счастье большое, огромное. Никак это не может являться трагедией её жизни.

Мне кажется самое главное – это зрелость души. Для художника это важно очень, он может язык не знать, машину не водить, в компьютере не разбираться, но вот это – важно. Особенно в русском искусстве. Я, конечно, в современном искусстве не понимаю. Сейчас там, в основном, логика, новые идеи, мышление. Искусство вербальное; со словом связано, с идеями, чувствовать не нужно. Нужно выдвигать новые идеи – сейчас такая тенденция. Не знаю, сколько она продержится, останется ли. Художник «просто так», один, сам по себе, старый художник, обычный – мне это больше подходит, это мне доступно. У меня есть мастерская. Здесь есть то, что я могу сделать. Вот что меня поддерживает в жизни.

Интервью закончилось, разговор продолжился.

ЕС: Мне кажется, мы в какое-то очень хорошее поле попали. Нам очень трудно загнить, испортиться, потому что мы каждый день такие проблемы нравственные решаем. Сама себе завидую. Как это я так оказалась в искусстве! Потому что любой другой вид деятельности, по-моему, очень обременителен. Хотя мы работаем – можем ночи не спать, врукопашную отливать работы, тяжести поднимать, болеть потом по этому поводу – всё равно счастливые.

Биографическая справка:
Елена Суровцева родилась в 1952 году в Казахстане. В 1975 году окончила факультет монументально-декоративного и прикладного искусства Московской государственной художественно-промышленной академии им. С.Г. Строганова. Живет и работает в Москве. Заслуженный художник России. Член Московского союза художников, член Союза художников России. Лауреат Гран–при Международного симпозиума в Венгрии, премии ФПС «Золотой венец границы-2000», лауреат премии Фонда Союза писателей России в области литературы и искусства. С 1975 года активный участник московских, всероссийских и зарубежных выставок; проводила персональные выставки в Москве и Женеве.
Станковые произведения скульптора находятся в Государственной Третьяковской галерее, ряде региональных музеев России, а также в музеях Венгрии, Германии, во Дворце Наций в Женеве (Швейцария) и во многих частных собраниях.
Художник сочетает наследие русской пластики, которую в ХХ веке прославили женщины-скульпторы, и переосмысление опыта европейского модернизма. Ярко проявила себя в станковой пластике и скульптуре малых форм, мастерски работает с керамикой, бронзой, деревом, камнем, в круглой пластике и рельефе. Формальные искания Суровцевой предполагают свободную перекличку с всемирной историей искусства, апелляцию к различным стилям ХХ века, включая модерн и экспрессионизм, тогда как блестящее умение придать материальной массе одухотворенность отсылает к традициям готики. Смелое использование метода деформации, отказ от классического канона вносят в ее композиции эмоциональную заостренность.

версия для печати