Российская академия художеств

Предметы – и этого достаточно, чтобы выразить своё отношение к миру

Нина Любавина рассказала искусствоведу Елене Клембо о таланте, способности видеть красоту мира в простых вещах и о том, что художнику на самом деле ничего не мешает.

ЕК: Нина Ивановна, начать наш разговор хотелось бы с вопроса о том, как Вы работаете. Настраиваетесь ли на работу специально? Есть ли у Вас какой-то график, или Вы просто приходите в мастерскую, когда хочется воплотить художественный замысел?

НЛ: Если говорить о женщинах-художниках и том, как им приходится работать и жить, то конечно им приходится многое совмещать.

Ведь как это обычно происходит: дети пошли в школу, и у меня есть 3-4 часа, пока они на уроках. Параллельно варится суп на плите, а я сижу рядом, работаю. Причем буквально рядом – у меня никогда не было настоящей мастерской. В моём случае это всегда был какой-то стол, за которым я могла бы заниматься графикой, акварелями, работать пером. В таких условиях действительно появляется определенный ритм – за эти несколько часов нужно сделать задуманное. Потом из школы приходят дети, и ты уже учишь с ними уроки, занимаешься другими делами. Но дети вырастают (смеётся).

С внуками так же. Помню, сидела с ними в деревне – одному 6 месяцев было, вторая чуть постарше. Разумеется, никакого времени на рисование не было. Наконец, приехали дочери, забрали детей. Машина ещё только от ворот отъезжает, а я уже бегу в дом, хватаю краски и начинаю рисовать (смеётся). Так что художнику на самом деле ничего не мешает. Даже если не можешь в какой-то период рисовать, потом, значит, выльется творчество. А если ты можешь не рисовать, можешь жить без этого, то тогда и не надо рисовать.

Всегда видно, что человек горит своей работой. Кем бы ты ни был, какие бы жизненные условия у тебя ни были. Дети? У всех есть дети.

ЕК: В графических работах Вы часто используете текст. Иногда это продиктовано необходимостью проиллюстрировать пословицу или поговорку, иногда Вы будто дополняете композицию текстовым наполнением. Почему Вам важен этот приём?

НЛ: В серии «Лубяной коробок», над которым я работаю уже много лет, моя задача была просветительской, потому что современные дети совершенно не понимают многих пословиц, выражений и слов. Если они не знают, что такое соха, то они и не поймут пословицу «Один с сошкой – семеро с ложкой». Или «Семеро по лавкам скачут» – Кто такие эти семеро и где они скачут?

Дети плохо воспринимают то, что не понимают. «Про кого-то там в лаптях» – это «не про нас», «нам это неинтересно». Совсем по-другому воспринимается, когда ты понимаешь, что «это вот про тебя»! Есть у меня картинка «Его муха крылом перешибёт». Там такой хлипкий мальчонка нарисован, вокруг него бегут спортсмены, а он весь современный, модный-модный. Но муха, пролетая мимо, разрезает его пополам. Настолько он хлипкий и спортом не занимается. Такой ассоциативный ряд детям понятен. Мир стал урбанистическим, и понятны более «городские» реалии, они лучше воспринимаются.

В серии «Сны и сновидения» текст тоже важен. Там, на мой взгляд, это необходимо, чтобы подчеркнуть идею, дополнить картинку, передать иронию толкования снов.

С другой стороны, у меня есть серия офортов «Простые вещи». В ней задача была из обычных предметов – клещи, гвозди, кнопки, скрепки – сделать красивый узор, правильно скомпоновав их. То есть увидеть красоту в маленьких, простых, вроде бы не претендующих на то, чтобы их рисовали, вещах. В этой серии никаких подписей уже не было. Стилистически одна работа позволяет вводить тексты, а другая – нет.

ЕК: Ваш инстаграм можно назвать настоящим «взглядом художника»: каждый фотонатюрморт построен, композиции выверены. Только художник может видеть в совершенно простых вещах очень красивые сочетания.

НЛ: На самом деле только художник это и видит. Обычный человек часто проходит мимо. В простых вещах заложено основное, по-моему, в них – самое важное.

Моя направленность – восхищение цветом или каким-то предметом. Это всё вечно. Вещи переживают людей. Я люблю кувшины, собираю натюрмортый фонд. Сколько у меня этих кувшинов, молочников и прочего! Иногда моешь посуду, ставишь две тарелки рядом и вдруг случайно замечаешь – розовая с желтым и белая. Какая красота! Надо запомнить. В другой раз эти же тарелки легли по-другому, или блеск ложек-вилок в раковине показался особенным. Всё это может дать толчок к чувственному желанию передать образ в живописи или какой-то другой технике.

Мой муж (Анатолий Любавин; Прим. – Е.К.) тоже так считает. Он часто говорит, что ему не нужно ехать в другие страны, видеть зарубежные красоты, чтобы потом рисовать только их. Достаточно того, что у тебя рядом, под рукой. Посмотрите на работы Моранди – всего десяток бутылок, а как потрясающе они построены и написаны. Или у Сезанна натюрмортный ряд – предметы. Предметы – и этого достаточно, чтобы всё выразить – и своё отношение к миру, и красоту этого мира.

ЕК: Вы упомянули Анатолия Любавина. В других интервью Вы часто ссылаетесь на его мнение, и в этом видится некий творчески симбиоз. Такая созависимость вас не смущает, не подавляет как творческого человека?

НЛ: В начале творческого пути, после выпуска из полиграфического института, я занималась книгами. Тогда у меня не было какой-то зависимости или оглядки на кого-то. Я делала книги. Книги – это мой мир.

Во время перестройки издательство, в котором я тогда работала, не смогло выпустить две большущие книги. Одна из них была бы совершенно чудесной, на мой взгляд. С её выходом моя творческая жизнь могла бы пойти совершенно по другому руслу, я могла бы остаться художником книги и с удовольствием бы этим занималась. Но в те времена издательствам надо было выживать. Стали издавать книжки, которые «однозначно купят». Был даже долгий период, когда делали книги не самого высокого художественного качества. Я не вписывалась в такое рисование и стала заниматься станковой графикой и офортом.

В офорте и, естественно, в станковый графике моим учителем стал Анатолий Любавин. Мой муж. Он прекрасный художник, композиционный дар у него огромный. У него хочется учиться. Мы вместе ходим на выставки, я смотрю, какими работами заинтересовался он, что хвалит он. Я это слушаю, впитываю. Насмотренность, вкус, понимание, что «хорошо», а что «плохо» – это ведь тоже можно воспитать. Так что я ему благодарна безмерно. И не чувствую, что меня что-либо подавляет.

Но бывает, что творческие идеи у меня появляются, когда он уезжает в далекие края, либо когда я остаюсь одна в деревне. В такие моменты у меня нет чувства, что кто-то может посмотреть и сказать «плохо». Тут я «крашу», как сама хочу, ни о чем не задумываясь.

ЕК: То есть для Вас мнение Анатолия Александровича по поводу работы авторитарно?

НЛ: Да, его мнение важно.

ЕК: Последнее время на творческие факультеты институтов поступает всё больше девушек и всё меньше юношей. Изобразительное искусство как будто уходит на второй план, становится чем-то из обязательного набора «благородных девиц», которым нужно музицировать и уметь рисовать. Как Вы к этому относитесь? Вам не кажется, что отношение к самой профессии художника может поменяться?

НЛ: Я так не думаю. Искусство бывает «женским» и «дамским». Это разные вещи. Вот когда «дамочки» начинают рисовать цветочки, «вышивать кисточкой» – то да, это рукоделие. Но рукоделие проходит, а женское искусство – остается.

Степень талантливости у всех разная. Желание учится и что-то делать – тоже разное. Я не делю ни студентов, ни художников на мальчиков и девочек, на мужчин и женщин. Студенты или учатся, или нет. Если студенты плохо работают, кем бы они ни были – мальчиками или девочками – толка не будет. Искусство – оно либо есть, либо его нет. И какие тут гендерные различия могут быть?

Когда я только начинала заниматься акварелями, в моём творчестве тоже были зачатки «дамского рукоделия». Кружевные цветочки, натюрмортики, странные блики. Но под влиянием мужа ко мне пришло понимание, что сначала надо работать над композицией, понять, где вертикаль, где горизонталь, где какие плоскости, какое соотношение по массам, и только потом приступать к деталям. Если в конце работы дойдут руки до ресничек, до глазок, до бликов и кружев, то слава Богу – но не это главное.

ЕК: Бывает, что талантливые молодые или малоизвестные художники не получают признания и крупных заказов только потому, что их «не видят». На Ваш взгляд, какой политики в отношении художников должно придерживаться государство?

НЛ: Поскольку я работаю в той сфере, где нет государственных заказов, я не знаю. Но если говорить о глобальных вещах – мозаиках, скульптурах, о том, что останется на века, то да, нужны какие-то критерии и оценки: «хорошо» это или «плохо». Должны быть, и они есть, определённые комиссии, которые будут принимать подобные решения.

ЕК: Как вы относитесь к политике признания и престижа, которые приняты в академической среде? Что в этой сфере можно назвать успехом?

НЛ: В обществе приняты определенные преференции. Вот этот – народный художник, а этот – никто. Это как звёздочки на погонах у военных. Но на выставке мне не важны звания или какие-то регалии. Я смотрю, что лично мне «хорошо», а что – «плохо». Как зрителю мне важно, несёт ли что-то в себе картина, нашел ли мастер нечто новое. Мне важна авторская индивидуальность, посыл, энергия. Важны ритм и композиция.

На выставке, мне кажется, не важны вот эти «звёздочки». И правильно сейчас делают – не пишут на этикетках «народный художник» или какой-то ещё. Зачем нужны эти регалии? Картинка сама о себе всё говорит.

«Чины людьми даются, а люди могут обмануться», – помните, у Грибоедова? Для меня не важно, какими званиями обладает человек. Действительно, есть прекрасные художники, никаких званий не имеющие. Возможно, они-то как раз и останутся в истории искусства, а не тот, кто будет увешан медалями и званиями.

ЕК: Как бы Вы могли определить успех?

НЛ: Что является мерилом успеха? В разные периоды в обществе разные стандарты были. Наверное, это зависит от художника. Если художник ставит по главу угла то, что желает добиться славы, денег – это его дорога. Но я считаю, что богатство, власть, деньги не могут определять художника. Это очень сомнительный успех и сомнительные критерии оценки деятельности человека.

Мне самой не нужны никакие критерии успеха. Я счастлива, что могу делать, что хочу, и работать, как хочу. Я могу себе позволить спокойно рисовать. Я всегда рисовала для себя.

Помню, на Кузнецком мосту была выставка, и мы вместе с мужем принесли свои живописные работы. И кто-то говорит: «И Ниночка живопись принесла?» – с такой иронией. Ну, я всячески извинялась и говорила: «Не возьмёте, так не возьмёте». Потом прихожу на открытие и вижу, что мою работу повесили рядом с работой Ивана Полиенко. А это один из художников, которых я просто обожаю. И моя работа держится! И рядом с его работой держится, а вокруг такие мэтры! Вот это для меня – успех!

ЕК: Но если кто-то косо смотрит на то, что «Ниночка живопись принесла» – это же и есть объективация, суждение о Вас не как о художнике. Если женщина, то искусство вторично. Почему?

НЛ: Ну да, мужчины так относятся к нам. Но меня это никогда не напрягало.

В семье у нас так было – папа сидит в кабинете, пишет свою диссертацию. Мама говорила: «Дети, не мешайте папе». Папе 95 лет недавно исполнилось, он жив-здоров, полон ума, толстые книги на немецком языке читает. И когда мы с мужем навещаем его, он спрашивает только как дела у Толи. Про меня не спрашивает. Я, наверное, выросла в убеждении, что мужчина – главный, и мы должны быть рядом с ними.

ЕК: Это Вам нисколько не мешает?

НЛ: Мне не мешает. Может быть, наше поколение всегда признавало авторитет мужчины. Негласно так. Но это не имеет отношения к творчеству.

Женщины привносят в искусство свой, женский взгляд. Иногда работы женщин бывают эмоционально более ярко окрашены. Иногда говорят, что женщины цвет лучше видят. А про графику иногда говорят «мужская рука», но потом выясняется, что работу выполнила женщина.

ЕК: В последние годы в моду вернулась активная борьба за женские права. В прессе и литературе начали появляться общеупотребляемые феминитивы, развиваются направления феминистского искусства. Какое у Вас отношение к этому?

НЛ: Ну вот чем они, феминистки, подавлены? Пусть они нам расскажут, как было плохо и что теперь изменилось. Пусть убедят своим творчеством.

ЕК: Может быть актуальные художники, и, в том числе, феминистки хотят своим творчеством привлечь внимание к таким-то проблемам? Чтобы их увидели, услышали?

НЛ: Не к себе, как к художнику, а к проблемам? А какие у них такие проблемы? Чем молодые студенты мужчина и женщина отличаются друг от друга? Мне кажется, что только Богом данной талантливостью. Талант такая вещь – тебе его дали, а ты его должен развить. Своим трудолюбием, способностью работать, впитывать, учиться.

Что касается актуального искусства, то если бы мы обсуждали конкретные работы, мне было бы проще ответить. Время меняется, меняется пластика, появляются новые формы – инсталляции, например. Раньше была или плоская картинка, или объёмная скульптура. Никаких инсталляций не было. А они, возможно, могут лучше выразить ту или иную идею. Новые средства выразительности бывают сильными. Но иногда поиск таких средств выглядит совершенно беспомощно, бездарно, слабо. Какие бы лозунги к ним ни прицепили.

Мне на одной выставке понравился такой объект – медвежонок, детская игрушка, которая сделана из колючей проволоки. Одна моя приятельница, не художник, возмутилась этим. И я ей объясняла свой ассоциативный ряд – что если раньше медвежонок был твоим мягким другом детства, то сейчас это может быть герой фильма ужасов. Этот страх перед миром, тревогу молодого человека, художник попытался выразить вот таким средством, нам непонятным. Мы, может быть, не должны такие формы отрицать. Должны учиться или пытаться их понимать. Находить какие-то точки соприкосновения. Но только если это талантливо, образно, если это затронуло что-то внутри.

Часто на выставках современного искусства такое ощущение бывает, будто автор думал: «Через неделю выставка на такую-то тему, наделаю-ка я картинок, нарежу объектов, нарублю топором». Я даже термин такой слышала – «топоропись», один художник недавно изобрёл – порубил что-то топором. Такие авторы начинают придумывать, чем же ещё не рисовали. Чем-нибудь непонятным намажут холст, и вот это искусство, да? Это смешно. Тут уже нет никакой разницы, чем «это» сделано, как «это» сделано. Не цепляет.

Когда видишь на выставках такие странные объекты, начинаешь понимать, что это эксперименты. Эксперименты как упражнения – можно и нужно делать. Но не все эти упражнения нужно сразу нести на выставку и показывать, как произведение искусства.

Мы, старшее поколение, всё это проходили и тоже экспериментировали. Но это не значит, что из всех экспериментов получилось искусство. Что-то получается, что-то нет. Наверное, это тоже от степени талантливости зависит. Если это искусство – оно обязательно затронет. Но академические знания – понимание композиции, что такое вертикаль, горизонталь – всё это нужно. От этого никуда не денешься. Это всё нужно сначала изучить, а потом забыть, если есть такая задача. В подсознании всё равно останется. На одном голом эксперементаторстве ничего не выйдет. Наверное, надо гениальным быть, чтобы не учась, не зная всего этого, создавать шедевры.


Биографическая справка:
Нина Любавина родилась в 1956 году в Москве. В 1976 году окончила Московское художественное училище памяти 1905 года, а в 1984 году – Московский Полиграфический институт. Член Союза художников России, член Московского союза художников, член-корреспондент Российской академии художеств. Более тридцати лет работает в области книжной станковой графики. За годы работы в различных издательствах (1985-2006) Нина Любавина оформила более сорока книг и диафильмов. С 1987 года – участник областных, региональных, московских и международных выставок. Дипломант Всероссийского конкурса молодых художников книги (1989), стипендиат и дипломант Союза художников России (1997, 2005, 2006). Работы автора хранятся в Московском государственном музее народной графики, в Российской Государственной библиотеке, в Серпуховском историко-художественном музее, Московском Доме графики имени Д.А. Ровинского, в Московском музее народной графики, галерее Филимонова, частных коллекциях в России и за рубежом. В своём творчестве Нина Любавина подтверждает приверженность русским национальным традициям в искусстве. Она продолжает и развивает жанр лубка, наполняя его новым духовным содержанием. Высокую оценку зрителей и профессионалов получили наиболее известные работы художницы: серия офортов «Русский лубок», «Семейный портрет», «Простые вещи», «Дневные сны», станковые иллюстрации «Русская пословица» и «Лубяной коробок».

версия для печати