Российская академия художеств

Надо быть честным художником и работать с тем, что тебя действительно волнует и интересует

Дарья Коновалова-Инфанте поделилась с искусствоведом Марией Беликовой мыслями о творческих поисках, роли женщины в искусстве и о формуле профессионального успеха в условиях современных реалий.

МБ: Хотелось бы начать интервью с разговора о Вашей творческой биографии. В Интернете не так много информации о Вас. Давайте восполним данный пробел. Вы происходите из семьи художников, верно?

ДКИ: Да. У меня художники родители, дядя, бабушка и дедушка. Дедушка и бабушка (Коноваловы) были художниками-монументалистами, расписывали панно станции метро «Киевская». Родители – станковые живописцы. Мой муж художник (Платон Инфанте), а также его родители (Франсиско Инфанте и Нонна Горюнова; Прим. – М.Б.).

МБ: Вы уже с подросткового возраста знали, что свяжете жизнь с искусством?

ДКИ: Даже раньше. В прошлом Московская средняя художественная школа находилась в Лаврушинском переулке – теперь это МАХЛ РАХ (МЦХШ при РАХ; Прим. – М.Б.) на Крымском валу. Помню, уже в 5 лет я говорила папе, что буду поступать туда, что буду художником, хотя сама не понимала до конца, что это такое – быть художником.

МБ: А Ваши дети?

ДКИ: Старший сын окончил уже МАХЛ РАХ и учится сейчас во ВГИКе, двое младших ещё ходят в школу. Будем решать скоро, куда им поступать дальше, нужно ли им идти по нашим стопам или нет (смеётся). А двое - еще маленькие. 

МБ: Какой у Вас рабочий график? Сколько времени получается выделить на творчество?

ДКИ: День расписан по минутам, когда у тебя пятеро детей. Заниматься творчеством могу только по утрам, когда все члены семьи расходятся каждый по своим делам. Часа 3 в день можно четко выкроить, но если хочется поспать, то уже всё – ничего не получится (смеётся). Но если, например, выставка планируется, и в связи с этим аврал, то, разумеется, у меня плотная подготовка с утра до вечера. А если говорить о рутине – то, как правило, это 2-3 часа в день.

МБ: Теперь хочется перейти к Вашему творчеству и поговорить о тех художниках, которые Вам особенно близки.

ДКИ: Наверное, это не особенно заметно, но, думаю, это Альбер Марке как лаконичный живописец. Также это – Жоан Миро и все наши беспредметники (Малевич, Кандинский и другие), ещё Александр Колдер. У меня к ним, можно сказать – любовь до ненависти (смеётся). В каком-то смысле это и Пикассо, с его керамикой – в особенности.

МБ: Что Вас вдохновило на работу со светом и тенью?

ДКИ: Как ни странно, сама жизнь в доме: заинтересовала игра теней на полу в мастерской (у нас она с южной стороны). Сначала я просто фиксировала этот процесс в графических зарисовках, а потом это пошло дальше – в объект. И меня это сильно увлекло.

МБ: Вы создаёте преимущественно предметное искусство, которое невольно отсылает к художественным практикам, зародившимся ещё в начале ХХ века. Повлиял ли на Вас в этом смысле Марсель Дюшан, а также другие дадаисты?

ДКИ: На самом деле, Дюшан вот как-то мимо прошёл. Мне он интересен, конечно, например – своими вращающимися дисками, а вот большинство его реди-мейдов меня особо никогда не интересовало. Дадаистов я, к своему стыду, практически не знала, когда начинала заниматься творчеством. Уже потом, постфактум мне кто-то говорит: «А вот посмотри работы этого или этого художника, они похожи на твои». В этом смысле у меня развитие как у ребёнка (смеётся) – сначала сама что-то выдумываю, а потом узнаю, что что-то похожее уже было.

МБ: Любите путешествовать и посещать различные музеи при этом?

ДКИ: Был у меня такой период – удалось поездить и посмотреть музеи. Сейчас, правда, перерыв.

МБ: А какие современные художники импонируют?

ДКИ: Из современных мне нравится Кирилл Александров, хотя он и не из молодого поколения. Из молодого поколения сложно сказать. Может, Люблинский, он с объектами работает. Ещё Наталья Ситникова – сильный художник, на мой взгляд. Из зарубежных – тоже сложно сказать, что-то нравится, но имена не запоминаю, к сожалению.

МБ: С кем из современных художников общаетесь?

ДКИ: Много с кем: Наталья Ситникова, Николай Наседкин, Кирилл Александров, Александр Пономарёв… Всех сразу и не вспомнишь.

МБ: Есть ли у Вас какая-либо генеральная идея, которая, можно сказать, проходит через всё Ваше творчество?

ДКИ: Ну вот с тенью у меня продолжается борьба, всё хочется ещё что-то из неё выжать. Я явно чувствую в ней потенциал и возможности, изучаю этот вопрос пока. Она у меня уже начинает в объём выходить и становится самодостаточным объектом в каком-то смысле… Мне это интересно, и я продолжаю с этим работать.

МБ: Разница между повседневной жизнью и занятием искусством для Вас существует?

ДКИ: Наверное, всё это слилось уже у меня. Я работаю дома, поэтому отрываешься от плиты – идёшь (пока что-то кипит на плите) что-то делаешь там своё (смеётся), потом возвращаешься. Причём, по-моему, это так было и у моих родителей, и у бабушки с дедушкой – такой стиль жизни. Всё это не воспринимается как хождение на работу.

МБ: Вы продаёте своё искусство или создаёте исключительно для себя?

ДКИ: По-разному бывает. Если это большие объекты – инсталляции или что-то ещё, или если работы участвуют в выставках в музеях – то это одно. А если это камерные предметы, то они продаются. Иногда бывает, что конкретный музей заказывает что-то и делает закупку.

МБ: Как Вы считаете, Вы смогли бы прожить самостоятельно на деньги с продаж Ваших работ?

ДКИ: Мне было бы сложно. Потому что, опять-таки, я не могу посвятить этому всё своё время. Это требует большой включенности в процесс. Действительно – с утра и до вечера только заниматься искусством, собственно – собой, а я не могу так. Я всё делаю ради удовольствия, ну и параллельно это приносит деньги какие-то.

МБ: Родство с семейством Инфанте помогает или мешает Вам?

ДКИ: И так, и так (смеётся). Когда-то помогает, потому что ближе узнаешь творческий процесс изнутри: как они в паре (Франсиско и Нонна; Прим. – М.Б.) работают, как у них всё рождается. Нонна как женщина вносит очень большой вклад во всё это. Но с другой стороны, их пара – уже своего рода бренд, который накладывает ответственность и на то, что я сама делаю. Поэтому нельзя совсем уж расслабляться. Возможно, кто-то нас сравнивает, я не знаю. Но мне кажется, что мне легче в чём-то, чем моим сыновьям, которые непосредственно ассоциируются с этой фамилией. Я всё же немного отстранена от всего этого.

МБ: У вас с мужем было несколько совместных выставок. Как бы Вы охарактеризовали ваше с ним творческое взаимодействие? Вы партнеры, или же есть лидер, а есть ведомый?

ДКИ: Выставок было немного на самом деле, мы долгое время вместе сознательно не выставлялись. Но потом решились, потому что созрел один проект общий. Мы его возили в Архангельск, и это был скорее партнерский проект, легко давшийся. А вот сейчас мы готовим ещё один проект, там муж пытается лидировать, а я отбиваюсь всеми силами (смеётся).

МБ: Вы как-то боретесь с влиянием творчества других художников на Вас?

ДКИ: Да, я думаю это постоянный процесс. Иногда что-то очень нравится, и ты подспудно начинаешь делать так же, очень хочется попробовать себя в этом же. Я это делаю, но если вижу, что получается повтор, то работу никому не показываю, делаю для себя. Такие вещи я не выставляю, это моя личная кухня, скажем так. Действительно, много великих художников, которые нравятся.

МБ: В серии «Игрушки» Вы как-то использовали свой опыт материнства, или, может быть, переосмысливали собственное детство?

ДКИ: Нет, это были абстрактные объекты. Меня вообще часто приглашают принять участие в выставках, где нужно как-то переосмыслить опыт материнства. Но у меня это не получается, не выходит рефлексировать на эту тему. Если мне что-то приходит вдруг в голову, то я не знаю сама, как это пришло. Это, скорее, была шутка на тему того, что происходит сейчас с играми, что они становятся виртуальными. У нас они были более осязаемыми вещами, и «Игрушки» были неким симбиозом в этом смысле, баловством и игрой.

МБ: Есть ли какие-то трудности, препятствующие осуществлению Ваших замыслов на настоящий момент?

ДКИ: Наверное, да… Преодоление материала – главная трудность. Я работала с разными материалами: керамикой, например, которая очень тонкий и капризный инструмент. Каждый обжиг – это загадка; ты открываешь печь и думаешь, что же там будет в этот раз. Даже когда знаешь весь технологический процесс, понимаешь, что там все 4 стихии – и огонь, и камень, и воздух, и вода – принимают участие, и чего там на данный момент окажется больше, кто в итоге победит – не угадать… Но любой материал требует какого-то преодоления, так что присутствуют сложности технического порядка.

МБ: Есть ли трудности, связанные с поиском выставочных площадок?

ДКИ: Нет особо. Я не монстр, у меня нет огромного количества работ. Я успеваю что-то делать, и появляются выставки, на которых я могу что-то представить. Мне этого вполне хватает.

МБ: А есть ли площадки, на которых Вы мечтали бы выставиться?

ДКИ: Сейчас как-то всё успокоилось и устаканилось. Был период, когда у нас один проект сорвался в Норвегии в последний момент, было обидно. Ходила вот и думала: «Ну как же так, не получилось!». Север – интересное место, и проект был интересный, но не случился. Ну ничего, подождём. А так – не знаю, может, какие-то европейские площадки попробовать. У нас вообще был совместный ярмарочный опыт в Испании, было интересно.

МБ: Претендует ли Ваше искусство на злободневность?

ДКИ: Нет. У меня исключительно пластическое искусство, я в нём решаю какие-то свои проблемы, и если вдруг оно каким-то образом попадает во что-то, то это чудо.

МБ: Как бы Вы описали современную российскую художественную среду в сравнении с советским временем?

ДКИ: Я думаю, что всё своевременно всегда. Сложно сказать, что было хуже, что лучше. В советское время, когда притесняли нонконформистов, сносили их выставки, преследовали – это была, конечно, очень тяжелая ситуация для них. Но в то же время, это всё давало им стимул для выживания и возможность делать что-то такое, что противоречит общественному строю. А сейчас всё можно вроде бы, и мне кажется, это расслабляет художников. С другой стороны, сейчас больше возможностей. Не думаю, что можно однозначно сказать, что лучше, что хуже. У каждого периода были свои плюсы и минусы, конечно.

МБ: Нужна ли художникам, на Ваш взгляд, поддержка со стороны государства?

ДКИ: Думаю, да. У моих родителей, по воспоминаниям моего детства, как у членов СХ были заказы со стороны художественного комбината на различные росписи. Эти заказы хорошо оплачивались и давали возможность достойно существовать. Наверное, это было бы неплохо и сейчас, потому что многим художникам приходится выживать.

МБ: Сложно быть художником в современной России?

ДКИ: Не знаю, нас такое количество сейчас, что, наверное, нет (смеётся). Каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Но мне кажется, сейчас такая ситуация, что каждый может быть художником, если захочет.

МБ: Что Вы думаете о современном художественном образовании?

ДКИ: Хорошее образование у нас закончилось примерно в 1960-е. Тогда ещё учили хорошему рисунку. Сейчас смотришь на рисунки отца или свёкра: там всё на месте, всё по правилам, там видно, что человек на тебя смотрит, а не какой-то урод (смеётся). А то, что сейчас происходит в моём родном художественном лицее… видно, что ничему там, по сути, уже не учат. Даже меня не учили особо, какие-то элементы построения нам показывали, но это далеко не академическое образование уже было. А сейчас – так просто кошмар. Даже то, что происходит у нас на отделении скульптуры. Казалось бы, скульптор просто обязан быть очень хорошим рисовальщиком, а смотришь на их рисунки – и плакать хочется. И ничего с этим не поделаешь – это такое время просто, когда это всё, может быть, не так нужно. Это всё какой-то отживающий момент. И это надо как-то менять, может какие-то направления другие разрабатывать.

МБ: В связи с появлением новых форм искусства (инсталляций, мультимедийного искусства) должно ли академическое образование как-то меняться и реагировать?

ДКИ: Лучше попытаться возродить старую школу академического образования, если это кому-то ещё нужно, а современные виды искусства, мне кажется, могут развиваться уже безо всяких художественных институций – на примерах из истории искусства. Трансформировать же само академическое образование, наверное, нереально.

МБ: Вас как художника не привлекают традиционные художественные формы?

ДКИ: Нет, но почему: если бы нас изначально по-другому учили, учили бы чувствовать форму, цвет, а не просто срисовывать, то, наверное, мы с мужем могли бы стать художниками, которые работали бы и в академическом направлении. А так получается – тебя научили срисовывать, и ты срисовываешь, и все срисовывают. Мне кажется, что хорошее академическое искусство вполне может возродиться и выйти на новый уровень. Но для этого нужны хорошие педагоги, которые бы всему учили. Меня это не то чтобы не привлекает. Я вот хожу по лесу и мне, бывает, хочется написать пейзаж, а потом думаю: «А зачем? А что с ним потом делать?». Иногда я что-то такое для себя делаю. С другой стороны, академическое образование часто мешает в творчестве, и ты его преодолеваешь, убираешь какие-то школярские моменты.

МБ: Какие у Вас творческие планы?

ДКИ: Сложно сказать. Главное – это продолжать всё задуманное, делать то, что делается, не засыхать, не замирать.

МБ: Как Вы относитесь к феминистскому искусству? Оно Вам близко?

ДКИ: В стереотипном понимании феминистского искусства, наверное, нет. А если вопрос в том, может ли женщина что-то сделать для искусства, то ответ – да. У неё, наверное, другой путь, чем у мужчины. Я, честно говоря, путаюсь в терминологии тут.

МБ: В данном случае речь идёт об искусстве, которое акцентирует внимание на таких социальных проблемах, как гендерное неравенство и гендерные стереотипы, дискриминация по половому признаку, эксплуатация женского тела в рекламе, домашнее насилие и так далее.

ДКИ: Мне кажется, неравенство будет существовать всегда, пока существуют полы. У мужчин и женщин всё-таки разные возможности.

МБ: Вы сами сталкивались с какой-либо формой дискриминации или гендерными стереотипами?

ДКИ: Пока нет. Не помню, чтобы меня не брали участвовать куда-то, потому что я женщина. И чтобы что-то такое говорили обо мне, тоже не помню. Может, за спиной… Кто знает…

МБ: Кураторы Биеннале Музея Уитни в Нью-Йорке в этом году отобрали работы молодых американских художников, занимающихся актуальными темами. Соотношение мужчин и женщин среди участников было ровно 50 на 50. Как Вы относитесь к подобным подходам в репрезентации современного искусства? Стоит ли российским музеям брать за образец подобный пример?

ДКИ: Мне кажется – это хорошо, потому что женщин на самом деле в мире искусства гораздо больше, чем мужчин. Как и везде. Наверное, чтобы мужчинам не было обидно, надо делать 50 на 50. И в художественных школах девчонок больше. Я смотрю на курс сына – он сейчас один на курсе. Многие парни отсеялись. Чтобы мужчины не уходили из искусства, как из невыгодного занятия, не приносящего деньги, надо это как-то стимулировать. То есть перекос сейчас явно в женскую сторону. Мне вообще кажется, что женщины крайне гибкие, приспосабливаемые, выживаемые, и они всегда найдут, где пристроиться.

МБ: Многие феминистки апеллируют к тому, что доходы художниц значительно меньше доходов художников.

ДКИ: А как же Абрамович, Кусама? Они дорогие художницы. Конечно, их немного…

МБ: Но всё-таки списки самых дорогих художников возглавляют пока именно мужчины.

ДКИ: Мне кажется, эта ситуация может измениться. Всё время об этом говорят. Ведь и ХХ век показал, что женщин в искусстве стало больше. Они и до этого были, но были как-то незаметны. Русский авангард доказал, что женщина в искусстве что-то значит. А сейчас некоторые современные художницы – просто мировые величины. И дальше, думаю, их количество будет увеличиваться.

МБ: Тем не менее, многие художницы жалуются на неравенство доходов. Это факт.

ДКИ: Может быть. Наверное, женщины, которых это волнует, замечают такие вещи. Я как-то над этим вопросом особо не задумывалась. Я не продавала никогда искусство в больших количествах. А так, в целом, я не сталкивалась с подобной дискриминацией. А отдельно я этот вопрос не изучала.

МБ: Напоследок затронем тему искусства и власти. Как Вы считаете, государство должно устанавливать какие-то рамки для художников?

ДКИ: Мне кажется, у самого художника должна быть этика. Он сам должен понимать, что можно делать, а что нельзя. Моё мнение: искусство не должно иметь никакого отношения к политике вообще, потому что это – эксплуатация своего инструмента. Политику смешивать с искусством – для меня что-то неправильное. Сейчас это довольно модно и популярно, может. Но художник сам должен понимать границы. Поэтому всё-таки цензура, наверное, должна быть со стороны государства. Может быть, не очень жёсткая, но довольно конкретная, если люди сами не знают, не чувствуют.

МБ: Мировая художественная практика говорит нам ровно об обратном – искусство политизируется. Художники часто затрагивают в своём творчестве насущные проблемы – от локальных (вопросы национальной идентичности, критика политического режима, властей и т.д.) до глобальных (миграционные проблемы, экологические, терроризм и т.д.).

ДКИ: Ну, это уже получается какой-то визуальный диалог с актуальными проблемами. К искусству это не имеет отношения. По крайней мере, в той форме, в какой это преподносили Пикассо или художники всей предыдущей эпохи. Даже если они делали вещи на заказ, как Рембрандт, например, всё равно там видно было мастерство. А тут уже какая-то эксплуатация получается, нечистое искусство.

МБ: Как, в связи с этим, Вы относитесь к отечественной арт-группе AES+F, которая стала довольно известной в мире?

ДКИ: Они качественно всё делают. Но то, что они делают, мне не очень приятно. Это моё внутреннее эстетическое чувство во мне говорит. А то, что они здорово и качественно научились всё делать, что они пионеры в медиа-индустрии, что они масштабны – у них и керамика присутствует, в этом смысле они молодцы. Но вот стилистика их мне не близка, хотя я понимаю, о чем они.

МБ: Не кажется ли Вам, что чтобы быть успешным и известным художником на международном уровне, надо как-то подстраиваться под мировую повестку дня?

ДКИ: Опять же приведу в пример наших нонконформистов, которые шли против течения. Был МОСХ, члены которого неплохо зарабатывали, но в итоге, где они теперь? Кто их знает? Я не думаю, что надо всегда идти в направлении общего потока. Надо быть честным художником и работать с тем, что тебя действительно волнует и интересует. Не на повестку дня, не потому что это модно, а потому что это – актуально для тебя самого. И останется таковым всегда.

Биографическая справка:
Дарья Коновалова-Инфанте родилась в 1978 году. В 1996 году окончила Московский академический художественный лицей Российской академии художеств. В 2010 году закончила курс керамики Московской государственной художественно-промышленной академии имени С. Г. Строганова. Член Союза художников России, член Московского союза художников, член Творческого союза художников России. Основные виды деятельности: инсталляция, арт-объект, малая скульптурная пластика, графика, фотография.
С 1996 по 2000 год была в составе группы HOMOURBAN в качестве художника-постановщика, художника по костюмам, видео-оператора. В 1997 году выиграла Гран-при Московского Международного фестиваля современного искусства «Фоком» в составе данной группы. С 2003 по 2013 год работала как художник-мультипликатор, художник-постановщик, оператор.
Кроме активной выставочной деятельности принимала участие в создании декораций для театра «Камерная сцена», проекте «Реконструкция шума» в Политехническом музее – Школа Драматического Искусства (2012), а также в акции «Ночь музеев» во Всероссийском Музее Декоративно-Прикладного и Народного Искусства (2014). Был приглашена в качестве специального гостя в рамках международной акции «Ночь музеев» в 2016 году в Архангельске.
Работы автора находятся в собраниях: Музея AZ, музея им М. И. Глинки, Крокин галереи, фонде Luciano Benetton Imago Mundi Collection, фонде международного керамического симпозиума «Гжель», а также в частных коллекциях России, Италии, Испании, Франции, США и Японии.

версия для печати