Российская академия художеств

Я считаю, что мы всё делаем правильно

О том, какую роль в становлении скульптора играет академическое образование, какие должны быть формы поощрения молодых художников и что значит профессиональный успех, с Натальей Барановой поговорила искусствовед Анастасия Шевчук.

АШ: Как Вы пришли в искусство? Как решили, что будете заниматься скульптурой?

НБ: Это долгий путь. У меня папа скульптор, а мама искусствовед. Поэтому выросли мы с братом в соответствующей среде. После школы я поступила на факультет дизайна костюма в Российский государственный университет имени А.Н. Косыгина, проучилась три года и поняла, что это мне не очень подходит. Тогда же начала лепить и осознала, что у меня это намного лучше получается, всё идёт само собой. До поступления в институт папа уже учил меня на протяжении нескольких лет, мы постоянно лепили портреты. Я сейчас посчитала... мы сделали портретов сорок, и родители сказали: «Может, ты поступишь в институт на скульптуру?». Я ответила: «Может быть».

АШ: Вы ощущаете на себе влияние отца? Как Вы относитесь к этому?

НБ: Я стараюсь проводить с папой максимально много времени, чтобы это влияние было. Конечно, был момент в самом начале, когда я только начинала лепить – мне казалось, что я не смогу сделать что-то, даже чуть похожее на его работы. Я смотрела и не могла понять, почему же у меня не получается? Но постепенно начало получаться.

АШ: Не хочется иногда быть более самостоятельной?

НБ: Я не воспринимаю влияние как отрицательную черту. Возможно, у меня просто нет мужского эго (смеётся). Обычно существует проблема «Отец и сын», хотя и в этом случае бывает по-разному. Папа не давит на меня, поэтому я не воспринимаю такое влияние как негативный опыт. Я чувствую только помощь.

Ещё часто рассуждают на тему «Учитель и ученик», но это уже помешательство какое-то. Говорят, каждый должен найти свой стиль. Стиль нельзя найти, он есть. Он уже в человеке должен быть, просто со временем он разовьётся. А вот сидеть и думать: «Где же мне его найти?» – так ты его никогда не найдёшь. Просто есть более яркие художники, и всё...

АШ: Где Вы сейчас работаете? Расскажите подробнее о процессе работы, Вашем режиме.

НБ: Я провожу время в мастерской и параллельно учусь в аспирантуре Суриковского института, поэтому режим дня больше связан с учёбой. Сейчас много работаю над отливкой своего диплома.

Мы работаем с папой параллельно, рядом. Просто каждый день встаём и идём что-то делать, обедаем, потом продолжаем работать. Такой круг... Когда лепили портреты, процесс был такой: я стою рядом, вижу, что делает он, и пытаюсь делать похожее действие. Портреты получались абсолютно разные. Естественно, когда видишь два портрета рядом, кажется: «О, похожи». Но когда смотришь на человека, которого лепили, различия заметны. Были, конечно, смешные ситуации, когда непонятно, чей портрет. Такие же ситуации случались и в институте, когда открываешь портрет, лепишь его, а к тебе подходят и говорят: «Вообще-то это мой портрет».

АШ: Получается, для Вас нет границы между жизнью и искусством?

НБ: Чем дальше идёт жизнь, тем меньше я хочу заниматься чем-то другим. Я пытаюсь больше времени тратить на свою скульптуру и меньше – на всё остальное. В Москве это довольно сложно, есть много отвлекающих моментов. С другой стороны, каждому художнику кажется, что он очень мало работает. У меня есть такое же ощущение...

АШ: Можно ли сказать, что искусство – это привилегированная форма труда?

НБ: Да, об этом пишет Герман Гессе (смеётся). Художник потребляет намного больше информации, чем человек, который работает в офисе. Он отличается тем, что не просто механически водит кистью большую часть своего времени, а узнаёт что-то новое, что будет дальше развивать в своём творчестве. Это обязательный процесс.

АШ: Вы зарабатываете искусством? Удаётся продавать свои работы? Сейчас Вы активно выставляетесь... есть ли спрос?

НБ: Ну, стараюсь. Продажи были. Но активно выставляюсь во многом потому, что это тоже обязательный процесс. К концу института все имеют определённое количество работ, и мы все с третьего или четвертого курса начинаем активно выставляться. Все включаются в этот процесс.

Очень часто нам просто везёт. Самое смешное – бывает, что родители, которые вообще не имеют отношения к искусству, например, врачи, говорят: «О, у тебя сын скульптор, давай, он что-нибудь слепит...». И мы лепим. Это не суперденьги, это просто месячное вложение в мастерскую. Но такие доходы даже удобнее, чем доходы от крупного заказа.

У меня настоящих, больших заказов и не было. Я даже не представляю, как с этим справиться в таком возрасте. Всё должно быть постепенно. И без тех людей, которые тебя через это как-то проведут, научат – невозможно. Люди идут работать к своим преподавателям помощниками, и кто-то просто остаётся помощником на всю жизнь. А кто-то рядом с мастером сам понимает, как это всё делать самостоятельно.

АШ: Ваши работы участвовали в аукционах?

НБ: В аукционах я не участвовала никогда. Скорее, это какие-то случайные продажи. Я не могу похвастаться бизнес-планом (смеётся), сказать, что у меня активно покупают. Иногда что-то получается продать. Но чтобы продаваться, надо над этим работать, а я пока больше времени уделяю учебе.

АШ: Перейдем к вопросам, которые посвящены теме академической среды. Существует определенная форма поощрения художников, форма признания, в том числе в Академии. Как Вы к этому относитесь?

НБ: Она же сформировалась не вчера и не сегодня, так что мы просто живем в том, что прошло проверку временем. Всё равно человек, художник не может существовать в вакууме. Должно быть какое-то художественное сообщество, где есть своя иерархия.

АШ: Какие, на Ваш взгляд, должны быть формы поощрения молодых художников?

НБ: Это сложный вопрос. Конечно, всем хочется, чтобы были какие-то гранты.

АШ: Академическая среда разве не даёт тех или иных возможностей молодым?

НБ: Я, на самом деле, мало что про это знаю. Например, академикам и членам-корреспондентам платят зарплаты. По-моему, это хороший способ поощрения. Но, в случае с нами, молодыми художниками – мы же пока ещё ничего не имеем. Конечно, и нам приятно, когда имеет место поощрение. Например, у нас те, у кого были пятёрки за диплом, получили гранты. Это приятное дополнение, потому что каждый, кто получит за работу хорошую оценку, скорее всего, перевёдет свою скульптуру в материал, а это всегда стоит денег.

АШ: Для молодых художников сейчас есть ещё какие-либо формы поощрения?

НБ: Есть, конечно. Например, в том году, осенью, в сентябре-октябре, у нас была поездка от Союза художников в Переславль на месяц. Была модель, мы работали либо с камнем, либо с деревом. Нас кормили, мы жили в Доме Кардовского. А Дом Кардовского – это место, куда скульпторы приезжали последние 50 лет. И для нас это тоже преемственность, мы с большим удовольствием туда поехали. Нас было 10 человек, и я сделала там деревянную скульптуру. Работали интенсивно. С утра позавтракал, потом лепишь, обедаешь, и сразу идёшь делать дальше... И сам себя заставляешь всё делать. Работали почти каждый день, на протяжении месяца. Я чувствовала, что могу, наконец, заняться своей скульптурой, никуда не опаздывая всё время. То есть ты все тридцать дней находишься со своей скульптурой, никто никого не отвлекает. Это хорошая форма организации труда. Вот это, я считаю, и есть поддержка! Вот такие вещи нам нужны. В Советское время, например, были группы по два-три месяца подряд, в эти группы все пытались попасть. Папа тоже попал, кстати, в такую группу сразу после института на два месяца. И он тоже говорит, что это показало ему, что именно нужно делать.

С другой стороны, мало кто знает о грантах и других формах поощрения. Хочется, чтобы это было намного активнее, реальнее. Художнику после института очень сложно понять, где зарабатывать деньги, где начать продавать свои работы. Все идут преподавать детям, взрослым, устраиваются куда-нибудь, чтобы получать зарплату. Люди приезжают из разных городов, живут в общежитии и потом не имеют ни квартиры, ни мастерской. Снимают мастерскую, и в ней же и живут. Трудная жизнь. Мне, например, повезло, что у меня есть мастерская, что я живу в Москве. Но я выбрала эту профессию до университета, знала, на что иду. И мне было легче заниматься тем, что уже понятно. Я полностью понимаю, что нужно делать в скульптуре. Выражать свои мысли языком скульптуры у меня, вроде бы, получается (смеётся). Другие варианты у меня не получаются в принципе.

АШ: Вы в начале своего творческого пути, но настанет момент, когда Вы достигнете определенного успеха. Что для Вас успех?

НБ: Это не значит, что у меня будет успех как таковой. Но для меня, наверное, успех – это когда ты можешь отливать свои работы, не задумываясь ни о чём. Это самое сложное. Всё время нужно иметь форматоров, что достаточно затратно. Мне кажется, успех – это когда ты можешь постоянно работать и не задумываться, что тебе нужно где-то что-то доставать и тратить своё время на зарабатывание денег любыми путями. Потому что преподавать каждый день в какой-нибудь школе – это трата каждого дня. И всё, времени на творчество уже не хватает. Но, конечно, у всех по-разному. У кого-то хватает, у кого-то нет.

АШ: Сегодня после получения академического образования очень многие идут получать дополнительное образование. Как Вы к этому относитесь?

НБ: Я же тоже занимаюсь дополнительным образованием, искусствоведческим. Это сильно развивает. Но про современные программы хочу сказать, что кому-то они полезны, кому-то нет. Современным искусством можно заниматься и вне системы образования – самообразованием. А в нашем случае искусствоведам в качестве задания каждый день давали список литературы, который нужно прочитать за неделю. Это очень интенсивные занятия.

АШ: Как Вам кажется, в образовательной среде всё-таки есть момент некой консервации, застоя? Нужно ли с этим бороться?

НБ: Вы знаете, мне кажется, что это – стереотип. Я не чувствую, например, что в нашем институте это есть. У нас достаточно свободно относятся ко всему. Разница в том, что у нас людей учат нормально всё делать, а думать они могут сами. Насилия нет. За шесть лет в институте я не чувствовала никакого давления от Переяславцева (Михаил Владимирович Переяславец – профессор кафедры скульптуры и композиции МГАХИ им. В.И.Сурикова; Прим. – А.Ш.). Были моменты, когда казалось: «Вот, мне что-то говорят, но я не хочу так делать». А потом, через год, до тебя доходит, что именно тебе сказали, и ты начинаешь сам так делать. Но в тот момент ты просто не мог своим маленьким мозгом дойти до этого.

Польза от образования – невероятная. Я минусов не чувствую, но у меня и отношение ко всему с самого начала было такое. Естественно, кто-то чувствует на себе давление и уходит из института, у кого-то просто не получается.

Вообще, часто люди просто могут быть неталантливыми, несклонными к той деятельности, которой они занимаются. Из-за этого они воспринимают всё в штыки, всё вокруг их злит – преподаватели не так говорят и т.д.

АШ: Сейчас создаётся такое ощущение, что в России есть цензура, которая набирает обороты. Как Вы к этому относитесь? Есть ли цензура в искусстве?

НБ: Мне кажется, цензуры сейчас нет. Не знаю, она не проявлена так заметно. Цензура может быть на телевидении, когда закрашивают сигареты, или голые тела не показывают днем. В искусстве она, скорее, работает так: вот эту скульптуру мы не берём на выставку. Но нужно понимать – скульптура уже существует, ты можешь её выкладывать в Интернет. У нас вообще в этом отношении сильно поменялась жизнь. Люди скульптуру всё равно увидят. Кто-то может решить: «Если не берут, больше делать не буду», – а кто-то наоборот: «Значит, так и буду делать». Это выбор человека. Нельзя говорить, что какие-то люди запрещают рисовать, лепить. Сейчас это просто нельзя запретить. Можно сходить на выставку, которая сейчас проходит в галерее Art4 и убедиться, что там цензуры нет. Понятное дело, что в Третьяковской галерее подумают, что выставлять. Но не думаю, что там человек из Министерства решает, что показывать, а что нет, скорее общественность. Общественное мнение само по себе существует, это не цензура.

АШ: Как Вы относитесь к политическому искусству? Тема довольно актуальная...

НБ: Да, тема довольно актуальная. Мне кажется, что не всегда это интересно. Чаще всего это «хайп ради хайпа», чтобы себя продемонстрировать, а не что-то изменить и показать свою позицию. Это просто используется человеком потому, что таким образом он соберет тысячу лайков в социальных сетях и его пригласят куда-нибудь ещё. Но иногда бывает интересно.

АШ: Какой, на Ваш взгляд, должна быть политика искусства сегодня?

НБ: А она есть? Если я бы знала, я бы ответила (смеётся). Наверное, сейчас современного искусства очень много, а вот традиционного очень мало. Конечно, это немножечко нас всех обижает. Но мне кажется, что это должно как-то измениться. Потому что сначала очень много было одного, потом другого.

АШ: Почему, как Вы думаете, так происходит?

НБ: Не знаю, мне кажется, жизнь так располагает. Есть кем-то принятые идеи, идеалы, кто-то этим управляет, наверное. Надо об этом говорить! Именно поэтому я пошла в аспирантуру, чтобы заниматься этим вопросом. Должна быть по-другому построена идеология. Государство должно поддерживать то, что славит страну, а не наоборот, её унижает.

Мы продолжаем популяризировать культуру и искусство, его классические формы. Значит, это кому-то нужно? В институте такое же количество людей, которое было в советское время, а может даже и больше. Все чего-то хотят, пишут, рисуют. Значит, нам это нужно всем. Обществу нужно, просто оно не очень это осознаёт.

Мы получаем очень много положительных отзывов от людей из разных городов. Например, когда мой брат (Пётр Баранов; Прим. – А.Ш.) везёт в регионы ту или иную выставку, мы слышим: «А мы и не знали, что это ещё есть», «Как хорошо, что вы нам это привезли», «Спасибо большое». Значит, это нужно.

Если честно, я не считаю, что мы делаем что-то не так. Я считаю, что мы всё делаем правильно. Классическое, академическое искусство – это искусство как раз то, которое должно быть. И наши преподаватели подтверждают это. Рукавишников (Александр Иулианович – заведующий кафедрой скульптуры и композиции МГАХИ им. В.И.Сурикова; Прим. – А.Ш.) ставит замечательные памятники, которые нравятся всем студентам. А когда мы учились в институте и Переяславец что-то ставил, то мы все ездили смотреть. Приятно и проходить мимо их памятников...

АШ: А как Вы относитесь к феминизму и феминистскому искусству?

НБ: А что это? (Смеётся). Если это не агрессивная часть феминизма, то, наверное, положительно отношусь. Но я мало вникаю в эти вещи. Не могу сказать, что я феминистка и много об этом знаю. Если это кому-то помогает решать социальные проблемы, то пожалуйста.

Нельзя навязывать кому-то своё мнение, идеологию, что часто происходит в разных движениях. Мне кажется, что это вообще не очень честный разговор. Потому что в СССР после революции произошло следующее – сначала все были равны, потом пришли к обычной системе ценностей. Первые же годы после революции было объявлено, что мужчина и женщина – это одно и то же. Но и в Советское время женщин-художников можно было перечислить не по пальцам, а сидеть и писать списки.

Моя бабушка училась в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е.Репина на отделении скульптуры. Она уехала учиться в Питер, потом вернулась. Но в середине 50-х годов совсем перестала заниматься скульптурой. Говорила, что женщине тяжело заниматься этим. Всю оставшуюся жизнь она занималась русским языком – совершенно противоположной деятельностью. Но, например, Аделаида Германовна Пологова всю жизнь занималась скульптурой, хотя они с бабушкой примерно одного возраста. А из более поздних – Назаренко, Нестерова, Нечитайло… Очень много женских имён, которые в книгах, каталогах занимают большую часть. Так что вопрос феминистского искусства – странный, если в советское время всё это было уже решено.

АШ: Сейчас данная тема набирает обороты. Например, искусствовед Надежда Плунгян активно развивает её в своих работах.

НБ: Да, например, у нас дочка Терещенко (Варвара Терещенко – художник; Прим. – А.Ш.) как раз занимается феминистским искусством. За ней я наблюдаю, потому что мы с ней знакомы.

АШ: Вы сами никогда не чувствовали неравенства?

НБ: Наоборот. Когда я поступила в институт, я думала, что там будут мужчины в основном. Мне было страшно: «Как же я там буду среди них, бедной, тощенькой девочкой». Но я поступила, и в моей группе оказалось два мальчика и семь девочек. Никакого феминизма (смеётся). Конечно, бывают шуточки по этому поводу. Но в скульптуре девочки иногда делают лучше, чем мальчики. А на живописи – мальчиков вообще можно посчитать по пальцам. Всё, что мы делаем в институте, мы делаем так же, как и мальчики. Понятное дело, что если какие-то вещи мы физически не в состоянии поднять, мы, естественно, кого-нибудь просим, либо делаем это вдвоём-втроём.

Мне кажется, как раз из-за того, что мы – девочки, на курсе у нас спокойная обстановка. Я не могу вспомнить каких-то проблем по этому поводу. Я больше слышала комментарии: «Ты же девочка, ты не можешь этим заниматься», – от людей, которые не имеют к искусству никакого отношения... Правда, моя бабушка удивилась, ведь она не стала этим заниматься, сказала: «Ну да, ты же можешь лепить маленькие вещи». Она, видимо, хотела, чтобы я была учителем английского...

То, что я девочка и делаю скульптуру... У нас есть между собой шуточки на эту тему. Например, в институте есть девочки, которые не хотят пачкать руки. Я тоже могу подшутить над кем-то из них, но не из-за того, что она девочка, а потому что она ленивая (смеётся). Мы высмеиваем нежелание подняться и сделать что-то. Конечно, бывает тяжело какие-то вещи делать.… Но то, что тяжело, я стараюсь просто продумать, как сделать по-другому. Я не могу поднять тяжелую бочку, но я могу её перетащить. То есть это, в основном, какие-то элементарные вещи, где просто нужно пользоваться физическими законами.

АШ: Вы встречались с проблемой объективации в искусстве, например, во время показа Ваших работ на выставках?

НБ: Наверное, я с таким не сталкивалась. Ну, может, некоторое обезличивание случается на молодёжных выставках. Но чаще всего на современные выставки приходят к своим друзьям, смотреть их работы, а всё остальное не воспринимают. Наверное, людям «со стороны» сложно. А выставка чаще всего делается всё-таки для нас, а не для зрителя. Я просто про свои работы так не могу думать, потому что я их вижу, для меня они не обезличены.

АШ: А на других выставках у Вас лично такого ощущения не возникало?

НБ: Думаю, что нет, так как я очень натренированный зритель. Всё-таки выросла в творческой семье. Для меня все объекты сразу считываются. Мы натренированные люди именно на «смотреть».


Биографическая справка:
Наталья Баранова родилась в Москве в 1992 году. С 2009 по 2012 год училась в Московском государственном университете дизайна и технологии (ныне Российский государственный университет имени А. Н. Косыгина) на кафедре дизайна костюма. В 2018 году закончила мастерскую М.В.Переяславца факультета Скульптуры Московского государственного академического художественного института имени В. И. Сурикова. Член Московского Союза художников, член Союза художников России.
С 2011 года является участником выставок, фестивалей в России и за рубежом, среди которых такие проекты, как «Своевременное искусство» (Российская академия художеств, 2014), «Молодость России» (Центральный Дом художника, 2016), «Москва и москвичи» (Музей Москвы, 2016), «Душа России», (фонд Russian art help, Россотрудничество Лондон, 2018) и Всероссийский музей декоративно-прикладного и народного искусства, 2019) .
Работы находятся в собрании Государственном музее-заповеднике «Ростовский кремль» и частных коллекциях.
Наталья Баранова, молодой скульптор, который за 6 лет обучения в институте проявил себя как мастер портрета и ярких композиционных решений, выработав свой индивидуальный почерк.

версия для печати