Российская академия художеств

Мы всё-таки делаем искусство и сами по себе, и вместе

Скульптор Мария Александрова рассказала искусствоведу Александру Саленкову о личном профессиональном выборе, сложном, но свободном времени 1990-х годов и о возможностях независимой работы художника.

АС: Как Вы пришли к решению заниматься искусством? Кто и каким образом повлиял на Ваш выбор?

МА: Сначала на моё решение повлияла мама, потому что она рисовала. Я тоже вслед за ней стала рисовать. Она преподавала в МСХШ, и как-то само собой получилось, что я туда поступила. А потом уже Юрий Владимирович (Александров Юрий Владимирович – советский и российский скульптор-монументалист; Прим. – А.С.) привлёк на сторону скульптуры. Родителям показалось, что в живописи я себя исчерпала. Но, может быть, и не было у меня таланта к живописи.

АС: В каком возрасте это произошло?

МА: Я поступила в МСХШ (ныне МЦХШ при РАХ; Прим. – А.С.) в класс живописи, ею занималась. И уже где-то под конец обучения родители сказали, что всё очень уныло и надо что-то придумывать. Доучилась до каких-то беспросветных решений. Они говорили, что вот скульптура у меня хорошо идёт. Летом я какой-то камушек вырубила и всем очень понравилось. Возникла, значит, такая идея: перевести меня за полгода до окончания школы на скульптуру. Я занималась там, что называется, сама по себе. Конечно, одноклассники смотрели на меня волком. У нас было два класса параллельных: в одном были только живописцы, а скульпторы были в другом. То есть, я была таким конкурентом, «блатной», в общем. Они понимали, что леплю-то я так себе. Даже спустя какое-то время мне это вспоминали. Был у меня один сокурсник; на встрече одноклассников, то есть лет через двадцать, он у меня спросил:

- Чем ты занимаешься?
- Скульптурой, но только абстрактной.
- Ну, понятно, ты лепить-то никогда не умела…

(Смеётся).

И потом у меня были терзания. Юрий Владимирович считал, что я должна была идти в Строгановку. Он считал, что Строгановка – лучший институт, а в Суриковском только и делают, что выпивают. Такое у него было представление. Ректором Суриковского был тогда Бондаренко (Бондаренко Павел Иванович – советский скульптор-монументалист; Прим. – А.С.) и у них вроде отношения были плохие. Поэтому Строгоновка.

Сначала готовилась именно туда. Ходила и занималась серьёзно рисунком. А потом в какой-то момент взбунтовалась. В основном все поступали в Суриковский, в том числе и мой молодой человек на тот момент. И как же я пойду в Строгановку?! И я переметнулась, сказала, что пойду в Суриковский институт, и всё. Таким образом, произошел окончательный переход на скульптуру.

Вообще, это всё очень непросто. Многие, наверное, думают, что семейная преемственность облегчает жизнь. Но на самом деле это не так.

АС: А чем занималась Ваша мама?

МА: Она график-плакатист. У неё были замечательные плакаты. Совсем немного осталось. Кроме того, она была педагогом МСХШ. Уже потом, когда встретилась с Юрием Владимировичем, помогала ему в работе. При её участии были созданы две мемориальные доски в Москве, памятный камень Марине Цветаевой в Тарусе и другие работы. Если нужно было разработать шрифт, какие-то вещи расписывать, орнаменты рисовать – это она хорошо делала.

АС: В Cуриковском институте Вы учились у Л.Е. Кербеля?

МА: Да, я училась у Льва Ефимовича. Сначала всё шло неплохо, но с дипломом получилось не сразу. Мне хотели выдать справку об обучении «без защиты диплома», называли мой первый эскиз «анти-скульптурой». Я уже хотела уходить, но в результате мне разрешили сделать второй эскиз. Это была работа, посвященная Матиссу. До сих пор в мастерской стоит. Делала я его по каким-то фотографиям, когда он уже болел. У него, помните, широкое пончо и красивая шляпа? Ну, вот на эту шляпу я посадила птичку. Подумала, что хорошо будет смотреться. И когда пришла комиссия, первое, что у меня спросили:

- Ну а почему у Вас на шляпе птица?
- Да не знаю, - говорю, - красиво!
- Ну, понятно, чтобы хотя бы что-то реалистическое, да?

(Смеётся).

Меня допустили, и даже поставили мне пятёрку. Помню, приехал Владимир Ефимович Цигаль (советский и российский скульптор-монументалист и педагог; Прим. – А.С.) и отметил мою работу, сказав: «Одна работа художника тут». Я была тогда очень горда. Но 5+ поставили молодому человеку, который сделал группу бойцов. Такое произведение: два бойца несут третьего.

АС: Расскажите о художественных направлениях, которые на Вас повлияли. Можете ли описать, на чём основывается это влияние?

МА: Я не знаю по поводу направлений, но вот авторы отдельные – да. Из скульпторов у меня любимый – Александр Колдер, а из живописцев, наверное, Матисс. На самом деле, ещё много имен. Например, из испанцев – Эдуардо Чильида и Хулио Гансалес. Конечно, Генри Мур. И ещё мой брат – Кирилл Александров, а также замечательный художник Андрей Красулин, Анатолий Комелин нравится.

АС: Где и как Вы работаете? Расскажите о процессе и условиях работы.

МА: Когда я делала реалистические вещи, то, конечно, была привычная техника: пластилин, потом перевод в материал. А работа с абстрактной скульптурой началась не с бронзы. Когда родился Ваня (середина 1990-х годов; Прим. – А.С.), я совсем ничего не успевала, так что моя скульптура началась с каких-то палочек, ниточек, деревяшечек. И как-то всем понравилось. Из них можно было достаточно быстро сделать работу. И так и пошло. Я люблю делать работы и в бронзе, но удается довольно редко. Позже я начала делать скульптуры-объекты и работать с камнем, деревом, металлом.

АС: Какой материал используете в этих объектах?

МА: Сначала это был пенокартон, калька и лампочка, которую ставила позади. А уже в последних вещах использую оргстекло.

АС: А как складывается процесс работы? Есть какой-то распорядок?

МА: Как позволяет время. Мне кажется, важно поймать волну, понять, когда количество переходит в качество.

АС: Считаете ли Вы искусство привилегированной формой деятельности?

МА: Я думаю, художники в некотором роде уникальные люди. Конечно, их деятельность отличается, например, от работы в офисе. Наверное, наша работа неясна большинству, потому что связана с индивидуальными эмоциональными переживаниями. Надо работать. Но не всегда получается, некогда, возникают какие-то другие проблемы. Мы предоставлены сами себе.

АС: Благодаря плановой экономике в советское время образовалась поддержка художника в виде заказов и комбината. В этой системе было ясно, что представляет собой художественная деятельность для государства. Была эта внешняя официальная рамка. Теперь её нет, и многие художники продолжают по-разному встраиваться в эту культурную и социальную независимость, о которой Вы говорите. Кто-то не видит выхода из сложившейся ситуации или использует искусство в качестве убежища и скрывается от реалий жизни, кто-то работает с вызовами современного искусства. Что выбираете Вы?

МА: Художники стоят особняком, поскольку у них есть свобода выбора деятельности. Как делать произведение, никто не диктует. Когда я окончила институт, никаких распределений уже не было. Комбинат распался. У меня была и эта свобода и, конечно, родители меня очень поддерживали. Но потом жизнь изменилась. Ты, конечно, волен делать, что угодно, но деньги надо зарабатывать. И вот эту рамку сейчас ставит не государство, а ты сам.

АС: Как Вы видите для себя профессиональный успех?

МА: Ну, не знаю даже. Вот в этом году Третьяковка попросила работу. Теперь-то можно сказать, что жизнь прошла не зря. Жалко, что я немного затухла в связи с семейными обстоятельствами. Но я думаю, что воспряну и буду что-то дальше делать. Для меня успех ещё связан со зрительской симпатией. Когда человеку нравится, и он понимает – это радостно.

АС: То есть, успех для Вас измеряется интересом зрителя?

МА: Да, и желательно даже молодого зрителя. Если молодежь смотрит на твои коробочки светящиеся и их как-то отмечает, значит это интересно.

АС: Вы начали активно работать в 1990-е годы. В то время художники, с одной стороны, повисли над пропастью неизвестности ввиду общей нестабильности, но с другой – попали в условия становления новой художественной среды, где постоянно возникали самые разные возможности. Интерес со стороны западных коллекционеров и галерей, заграничные поездки, появление музеев и галерей современного искусства в России – вот далеко неполный список того, чем были наполнены 1990-е и начало 2000-х годов. Каким для Вас оказался этот период?

МА: Конечно, это было интересное время. Это было молодое время. Многие терялись. Да и возник довольно устойчивый интерес Запада. Так нам казалось. Мы даже какое-то время думали уезжать. Были у нас такие мысли.

АС: Расскажите о поездке и выставке в Берлине 1997 года.

МА: Это была какая-то полулегальная история. Нас позвали работать за стипендию. Жили мы под Берлином. Работы должны были пойти в гостиницу родственника женщины, которая нас пригласила.

АС: А была какая-то заданная тема в связи с этим заказом?

МА: Никакой темы не было. Делать можно было всё, что угодно. Она предварительно смотрела работы. Интересно, что меня позвали туда именно из-за моего диплома – Матисса, которого она очень хотела заполучить. Скульптура бронзовая, и её было проблематично и дорого вести в Германию. Сейчас я думаю, что, конечно, её надо было вести. Кому он теперь нужен?

АС: Как было организовано Ваше время в этой поездке?

МА: Каждый сидел по мастерским и работал. Было два выходных. То есть мы занимались всем тем, чем обычно занимались дома. А в свободное время мы, конечно, ездили в Берлин. Мы ходили по разным современным галереям и думали, что сейчас перед нами откроются все двери. Конечно, никому мы были не нужны, да ещё с отсутствием языка. Сейчас звучит дико! (Смеётся.) Позже мы смогли из Берлина поехать в Париж, затем – в Амстердам.

АС: Результатом поездки стала выставка?

МА: Да, была выставка в этом отеле. Самая обычная отчетная выставка.

АС: Как сейчас Вы видите ваши выставки с мужем (Владимир Давыдов – художник и дизайнер; Прим. – А.С.)? Вы совместно выставляетесь с середины 1990-х годов. Возможно, спустя двадцать с лишним лет совместной работы у Вас сложился определенный взгляд на пройденный путь?

МА: Мне кажется, мы влияем друг на друга. В основном в поиске каких-то формальных вещей. Я иногда что-то у него подсматриваю. А то, что касается устройства экспозиции наших совместных выставок или концепции – этим занимается он.

АС: В Вашей профессиональной жизни были моменты, когда Вас не воспринимали всерьез из-за того, например, что заниматься скульптурой женщине, якобы, тяжелее? Или, быть может, имели место другие ситуации предвзятого отношения?

МА: Я этого как-то не ощущала. У нас на курсе было только две девочки. Это наоборот было почетно. Девочка на скульптуре – штучный товар. Сейчас ситуация поменялась. Конечно, были разные случаи, но это всё очень индивидуально. Я больше за рулем замечаю подобные вещи, когда мне кричат: «Ну что, права купила?».

АС: Если говорить на системном уровне об академической среде или, скажем, художественных союзах, не кажется ли Вам несправедливым, что основные решения в сфере искусства всё-таки остаются за мужчинами? Хотя, конечно, ситуация за последние двадцать лет сильно изменилась.

МА: Не знаю, может, сами женщины не рвутся? Вот мне скажи: иди, отбирай работы – я, наверное, не смогу. У меня мягкий характер. Я всё время боюсь кого-то обидеть. Мне кажется, у всех разные характеры. Никто особо никому не мешает. Есть, например, активные женщины.

АС: Сегодня мы живем совершенно в другой реальности, нежели чем представляли себе ещё десять лет назад. Все надежды на демократизацию сферы культуры и искусства разрушились после принятия «Основ государственной культурной политики» и массы непопулярных законов последних лет, ограничивающих свободу высказывания. Как, на Ваш взгляд, эта культурная политика отражается на сфере искусства?

МА: Я думаю, мы просто продолжаем заниматься своим делом. Я стараюсь не смешивать искусство и политику. У меня есть политическая позиция, но в искусстве она никак не отражается. Конечно, политика влияет на дальнейшую жизнь художника. Сейчас в нашей стране искусство не нужно. Государство сваливается опять к автоматам и боеголовкам. Поскольку наши верхи вновь пытаются управлять, рассказывая, что у нас «хорошо», а что «плохо», то уж, например, современное искусство точно выпадает из сферы их интереса.

АС: Но у политики в искусстве есть и другая сторона. Наиболее интересное искусство, которое можно назвать политическим, оно ведь осваивает политику не буквально. Зачастую политическим искусством называют то искусство, которое тем или иным образом представляет напрямую спектр политических проблем. При этом существуют направления в искусстве, намеренно избегающие этой прямолинейности. Они исследуют политику как часть собственного проявления. В этом и есть различие. Искусство, согласно этому принципу, обладает способностью раскрывать политику, которая всегда за ним стоит. Вы сказали, что не смешиваете искусство и политику. А могли бы Вы рассказать об аполитичном характере ваших работ? Это тоже своего рода личная «политика» выбора?

МА: Мои произведения такие небольшие, что вряд ли на что-то влияют. На площадь не поставишь (смеётся). С этим небольшим форматом и связаны мои работы.

АС: С камерным характером пластики и повседневной жизнью?

МА: Да, с ситуациями, обстоятельствами, какими-то житейскими образами и предметным миром, наверное.

АС: Как Вы относитесь к феминизму и феминистскому искусству?

МА: Я мало себе представляю феминистское искусство. Наверное, феминизм – это тоже уклон во что-то радикальное, провокационное. Я, скорее, за равновесие.

АС: Вы имеете в виду равновесие между мужчиной и женщиной, которые в каком-то идеальном порядке дополняют друг друга?

МА: Да, в общих правах. Мы всё-таки делаем искусство и сами по себе, и вместе.

Биографическая справка:
Мария Александрова родилась в 1969 году в Москве. В 1992 году окончила скульптурный факультет Московского государственного академического художественного института имени В.И. Сурикова, (мастерская Л.Е. Кербеля). Член Московского союза художников. С 1989 года постоянный участник московских, региональных и международных выставок. В 1994 году получила стипендию от Министерства культуры Российской Федерации.
Работы находятся в собраниях Русского музея, Московского музея современного искусства, Тарусской картинной галерее и в частных коллекциях России и за рубежом.
Художественный язык скульптур Марии Александровой «колеблется» между принятием индустрии тотально применяемого дизайна и преодолением его производственных ловушек. Двигаясь от наблюдаемого явления, пластика скульптуры «фиксирует» образ в материале, схватывает его в качестве символизации событий повседневности. Следуя пластически за угадываемым процессом или ограждая тематическую картину дизайнерской конструкцией, скульптуры работают как инструмент становления идентичности, которая находит выражение в оптимальности жизни, переведенной в формат искусства.

версия для печати