Российская академия художеств

Орнамент идёт вне меня. Я ничего не могу задумать специально

Искусствовед Александр Саленков поговорил с Ликой Церетели о технических и стилистических особенностях её работ, неоднозначности искусствоведческого образования и статусе женщины в сфере искусства.

АС: Я хотел бы начать с общего вопроса, связанного с интуицией в искусстве. Ваше творчество и принцип работы, на мой взгляд, связаны с интуицией самым тесным образом. Расскажите о самом сильном впечатлении от искусства. Каким был этот опыт?

ЛЦ: В детстве, когда папа делал витражи, он сначала рисовал эскизы на больших картонах. И я помню, как приятно мне было на них смотреть. Я мечтала этому научиться. Папа рисовал разные-разные варианты. Ещё я помню небольшую книжечку, в которой были отдельные листы – необыкновенно красивые изображения, показывающие людей в национальных японских костюмах. Папа тогда работал в Японии и привез эту книжечку. Такой красоты было сочетание цветов! Думаю, что где-то в подкорке было желание научиться работать в материале витража. И вот именно это ощущение стекла, понимаете. Всё это, конечно, не просто так. С десяти лет я занималась живописью. Так сложилось, что на творческий факультет не стала поступать по разным причинам, не от меня зависящим. И продолжала работать для себя. А в начале 1987 года я целенаправленно начала рисовать графику на больших картонах. Что-то оставляла черно-белым, где-то потом добавляла цвет.

АС: Расскажите о работе в Союзе дизайнеров Тбилиси и позже, в Московском международном центре дизайна.

ЛЦ: Это была чисто организаторская работа. Только после моей первой выставки в галерее «Файн Арт» в 2010 году, мои работы стали отбирать для групповых выставок.

АС: А как на Вас влияла переменчивая и крайне нестабильная обстановка периода перестройки? В искусстве и дизайне это время оказалось как неимоверно продуктивным и интересным, так и весьма сложным и драматичным.

ЛЦ: Повлияла, конечно. Но в большей степени повлияла работа с отцом. Он ведь занимался тогда, помимо монументальной скульптуры, ещё и скульптурным декором в Москве, Тбилиси и во многих других городах. Фонари, скамейки и всё, что только можно. Тогда эти работы были очень востребованы. Я была всё время рядом и невольно в этом участвовала.

АС: Как Вы видите пластику и художественный стиль этого скульптурного декора? Как-то для себя его определяете?

ЛЦ: Я думаю, что здесь важно само место, его антураж, и уже под эти условия подстраивается художник. Везде всё индивидуально, и подход к любому проекту должен быть особенным. Но, конечно, он всегда стремится привнести в эту практическую работу искусство.

АС: Вы по образованию искусствовед, писали диссертацию в академическом Институте живописи, скульптуры и архитектуры им И.Е. Репина в Петербурге. Расскажите, как влияет образование искусствоведа на ваше творчество?

ЛЦ: Чем меньше художник образовывается, тем лучше. Лучше даже, когда он сначала до какого-то момента творит, а только потом, если хочет, занимается образованием. Но, возможно, сейчас у нас образование стало другим. Когда я училась на искусствоведа, не хватало широты охвата, масштаба. Был бесконечный марксизм-ленинизм. Ужасно обидно! Я постоянно наблюдаю и думаю, что если художник меньше сравнивает своё творчество с творчеством других художников, то создаёт значительно больше хороших вещей. Иначе зацикливаешься. Во многом знания истории искусства всегда мешали моему самовыражению. Я и живописью перестала заниматься из-за этого постоянного сравнения, внешнего давления, понимаете. Поэтому, я считаю, художник должен быть отлучен от занятия искусствоведением (смеётся).

И потом, искусствоведение мешает мне в оценке многих произведений. Очень мешает. Хочется давать каждому художнику шанс и не обижать. На меня повлиял изумительный преподаватель, блестящий человек, Царствие ему небесное, Дмитрий Владимирович Сарабьянов. Я три года за ним бегала и умоляла взять меня в дипломники. Он тогда уже неважно себя чувствовал и дипломников не брал. И так я ему, видимо, надоела, что меня он взял. Во время моей защиты он попал в больницу. Я защищалась без него.

АС: Какая у Вас была тема?

ЛЦ: «Проблема предмета и натюрморта в изображении художников «Мира искусства». Я столько материала накопала. Дмитрий Владимирович писал мне рекомендательные письма, и меня пускали все коллекционеры. Фотографировать не разрешали, но зато я могла всё увиденное описывать. Когда поступила в аспирантуру, мой чудесный – Бартенев Игорь Александрович, говорил, что моя тема – это декаданс, и я никогда у них не защищу. Вы только представьте, на тот момент уже вышла монография о Якунчиковой, вышли воспоминания Бенуа, Русский музей напечатал каталог своих запасников. Кажется, тогда же появились монографии о Серебряковой и Добужинском. И всё равно тему мне ни за что не утвердили. Начались поиски. Искала-искала и остановилась на Петре Карловиче Клодте. С этой темой и защищалась. Мой научный руководитель был при смерти в больнице. Предзащита и защита также проходили без него. То есть, у меня вот так по жизни складывалось.

(Закуривает). Докторской диссертацией я заниматься не стала. Произошло разочарование в моей профессии. Потому что искусствовед до конца не может прочувствовать художника. Искусствоведы путаются в технике, путаются в этих нюансах, которые являются главными. У нас на курсе был такой Зверев (Владимир Владимирович Зверев – кандидат искусствоведения, доцент исторического факультета МГУ; Прим. – А.С.), который преподавал разные техники и технологии изобразительного искусства. Из всего курса ходили единицы. Наших искусствоведов это не интересовало. Мы с ним рисовали. Вообще, он был особенным человеком. И если бы вся эта когорта студентов интересовалась предметом, то, возможно, суть творчества художника удавалось бы чувствовать чуть лучше.

АС: Ваши персональные выставки прошли в галерее «Файн Арт» («Личное пространство» в 2010 году и «Без названия» в 2013 году) и Московском музее современного искусства («Интуитивная топография» в 2019 году). Будучи одновременно и специалистом в области выставочной деятельности, и художником, как Вы их оцениваете?

ЛЦ: Так как я всю жизнь отношусь к себе критично, мне нужен рядом друг, близкий, который поддерживает и говорит, что это интересно. Первым таким человеком для меня была мама, которая всегда хотела, чтобы я была художником. И я считаю, что предала свой путь «быть только художником». Конечно, мой отец всегда меня поддерживает. Ему нравится то, что я делаю. Но главный у меня двигатель – это Люба Евдокимова. Она меня настроила и на выставки, и помогает отбирать работы. Основная моя задача: на каждой выставке показать себя с другой стороны, чтобы было разнообразие. От графики своей я перешла на коробочки всякие. Великое количество коробочек. Когда у меня спрашивали: «Что тебе подарить?» – «Пустые коробочки», – говорила я (улыбается).

Выставки в «Файн Арт» прошли хорошо. После них начала искать что-то новое, что было бы интересно. Перешла на стекло. Совершенно случайно натолкнулась на ящики со стеклянными пластами, которые отец хотел использовать в своих объектах и не использовал. Стала на них рисовать, потом они кончились. Такие же не нашла. Муж привез из Гусь-Хрустального прозрачные вазы. Мы их покрываем специальной краской для стекла и после того, как слой высохнет, я на них рисую.

(Задумывается). Не знаю, на чем я буду рисовать после стекла. Помню период до 1998 года, когда я расписывала всякие горшки. Где-то темперой и акварелью, где-то специальными маркерами.

АС: Расскажите об основных принципах и технических особенностях Вашей работы. Помимо акриловых маркеров, другие техники росписи по стеклу используете?

ЛЦ: Из-за того, что стекло лучше всего держит акриловые маркеры, не использую. Есть ещё, конечно, специальные кисточки, но эта кисточка не передаёт того эффекта орнамента, который мне нужен. Она ограничена в своих возможностях. Кисточкой можно расписывать небольшой бокал, делать маленькую монограмму или прелестный букет, что-то такое. Прелестно расписывать небольшие штофы разного цвета. Может, я ещё приду к этой технике.

АС: Принцип работы точками и штрихом – это условие, которое диктует работа с маркерами, или всё-таки имеет место сложившаяся художественная стилистика, выбранная конкретно под предмет, поверхность и фактуру?

ЛЦ: Точки и штрихи у меня не везде. В данный момент такая графика видится мне подходящей этой вещи.

(Не отрываясь от рисунка на вазе): Вообще, орнамент идёт вне меня. Я ничего не могу задумать специально, есть только какие-то импульсы от впечатлений. Например, недавно в Баку была. Там красоты неописуемой цветы. Меня потрясли сочетания вроде бы несочетаемых оттенков. И так они друг с другом потрясающе уживаются.

АС: А какие ещё мотивы или, быть может, темы Вас трогают в последнее время?

ЛЦ: Это всё идёт почти спонтанно, но есть несколько объектов внимания, ассоциации, связанные с местом. Оно невольно ложится в композицию. Я не копирую, но делаю место узнаваемым.

АС: Мы сейчас разговариваем, и Вы расписываете вазу. Вы можете описать то, что сейчас рисуете?

ЛЦ: То, что я рисую сейчас, идёт от нашего разговора, и что из этого получится в результате, я не знаю.

АС: Несмотря на все усилия современных художниц, и феминизма в целом, до сих пор существуют довольно устойчивые, хотя всё меньше высказываемые публично, предрассудки, закрепляющие за художественной практикой статус женского или мужского занятия. Если обобщить, то Вы работаете с материалами, объектами и темами, которым, к сожалению, приписывают определение «женского искусства». Как Вы относитесь к этому гласному, а иногда и замалчиваемому разделению?

ЛЦ: Конечно я против определения «женское искусство». Разве скульптуру Голубкиной или Мухиной можно назвать «женской»? Это такая мощь, сила, понимаете, ни женская, ни мужская, но человеческая. Я считаю, что дело скорее в замалчивании имен. В истории искусства о женщинах-художниках мы почти ничего не знаем. Нам ничего не известно об их заслугах. Так повелось. Я думаю, сейчас идёт возрождение имён, но почему-то многие до сих пор считают, что они не на том уровне. Наверное поэтому и возникает представление о «женском искусстве». Вы только подумайте, мы знаем единицы, а сколько их могло быть? Стольких мы упустили... Поэтому термин «женское искусство» для меня неприемлем.

АС: А как Вы относитесь к феминизму и феминистскому искусству?

ЛЦ: Когда в искусство вторгается политика, она портит движение художника, которое им ищется самостоятельно. Я думаю, что искусство – тогда искусство, когда оно остаётся вне политики, преследующей женские или мужские интересы, неважно. Но, опять же, история искусств показывает нам, что если ты не был приближен к власти, к имущему классу, создавать то, о чём мечтал, ты не мог.

АС: Но сейчас ситуация всё-таки несколько изменилась, как Вы думаете? Феминизм и феминистское искусство как раз и занимается исследованием и критикой сложившейся политики и социальной иерархии в сфере искусства…

ЛЦ: Пока есть власть, мы от этого никуда не денемся. Это было, есть и будет. Были и есть любимые художники, любимые скульпторы, любимые архитекторы, которые лучшие свои произведения, проекты делали, что называется «в стол», не показывали. При этом они были обласканы властью, влиятельны и знамениты при жизни. То есть, политика, безусловно, накладывает на искусство свой отпечаток.

Биографическая справка:
Елена Церетели родилась 4 сентября 1959 года в Тбилиси, Грузия. В 1982 году окончила исторический факультет Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. Позднее училась в аспирантуре Санкт-Петербургского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. Академик Российской академии художеств, член Президиума Российской академии художеств.
После окончания университета Е.Церетели работала редактором отдела анализа и обобщения информации по проблемам культуры и искусства в Государственной библиотеке имени В.И. Ленина. С 1985 по 1987 год являлась сотрудником Тбилисского художественно-производственного комбината художественного фонда Грузинской ССР. С 1988 по 1994 год занимала должность заведующего отделом Союза дизайнеров Грузии. С 2008 года Елена Церетели занимает должность директора Галереи искусств Зураба Церетели.
Художник, график, автор книг и статей о Российской академии художеств, Научно-исследовательском музее Современного искусства, творчестве З.К. Церетели.
Ключевой формой творчества для Елены Церетели является орнамент. Действуя самодостаточно, вне осознанного замысла, но в русле индивидуального порядка, найденного стиля и языка, он образует присутствие, задает темп, который выводит на первый план эмоциональную культуру художника. Поглощение материала орнаментом – это о наслаждении музыкой существующей жизни. Подхваченное сессиями спонтанного рисунка, ее звучание воспроизводится жестом и движением акрилового маркера по глине, бумаге, картонной коробке и, конечно же, по предварительно окрашенному стеклу.

версия для печати