М.Чегодаева. Статья «Беззаконная комета Зураб Церетели». Журнал «ДИ» № 3-4, 2002

 

Среди художников и художественных деятелей последнего времени нет ни одного, способного сравниться с Зурабом Церетели - мифом 1980-1990-х годов, взорвавшим спокойствие если не всероссийской, то всемосковской общественной жизни так, как не взрывал еще никто из мастеров искусства.
Все попытки объяснить этот взрыв чисто художественными причинами, свести разговоры о Церетели к критическим полемикам о качестве, направлении, стилистических особенностях творчества давно известного художника, скульптора, живописца, монументалиста, чьи работы вот уже несколько десятилетий знакомы и широкой публике, и искусствоведам, многократно проанализированы в книгах и статьях, - были явно несостоятельны. Равным образом не выдерживали проверки на искренность вдруг вспыхнувшие в среде архитекторов и скульпторов-монументалистов заботы о месте памятников в современном облике Москвы. Все это было явным самообманом, поводом, но не причиной.
Слишком силен был взрыв, слишком накалено общественное мнение, чтобы можно было объяснить его лишь вкусовыми несогласиями. За всем этим отчетливо проглядывало нечто иное, какой-то глубинный, подсознательный протест против... чего? На этот вопрос не так-то легко было ответить.
Мало что объясняли и появлявшиеся в последнее время статьи о Зурабе Церетели, ставившие главной своей задачей определить стилистическую принадлежность художника, обозначить его место в эволюции течений и направлений мирового искусства XX века. Эти сугубо искусствоведческие изыскания переводили «феномен Церетели» в план чисто научной проблематики, волнующей, в общем-то, одних теоретиков и идеологов искусства.
Нет сомнения: не отвлеченные проблемы градостроительства и не эволюции «стилей» - личность Зураба Церетели, его неповторимая яркая индивидуальность как художника, человека, общественного деятеля, предпринимателя, «гражданина мира», «нового русского» - стала детонатором взрыва; привлекла и оттолкнула сотни людей, в том числе весьма далеких от искусства и его проблем; потрясла Москву почти с такой же силой, как политические катаклизмы 1990-х годов. Так что же это за «стихийное бедствие», этот «enfante terrible» Зураб Церетели, эта, говоря словами Пушкина, «беззаконная комета в кругу расчисленных светил»? Что принес, навязал, напророчил Москве и России неистовый грузин, потомок Имеретинского князя Зураба Церетели, правнук того Зураба Церетели, что, как гласит история, в 1810 году «создействовал окончательному присоединению Имерети (а это одна из центральных областей Грузии с центром Кутаиси) к России»? Не за эту ли роковую «историческую ошибку» прадеда изгнал Звиад Гамсахурдия нынешнего Зураба Церетели из самоопределившейся Грузии?
Нарисовать непредвзятый честный и похожий «портрет» Зураба Константиновича Церетели - нелегкая задача. А между тем, только поняв этого человека, можно понять и далеко не однозначную роль его в современной российской художественной жизни. В какой-то степени Церетели «символ» нашего времени, для кого-то абсолютно неприемлемый, как неприемлемы для многих роковые бурные перемены, потрясшие и перевернувшие до основания не только нашу жизнь, но и все наши представления о жизни, об искусстве, о месте художника в обществе, о самой личности художника как представителя русской интеллигенции 60-70-80-х годов XX века. Именно к этому поколению - поколению «шестидесятников» - принадлежит Зураб Церетели, достаточно хорошо «вписывается» в него как художник и резко не вписывается как личность. Такое несоответствие раздражает куда больше, чем простая «чужеродность». «Не нашего» художника, представителя чуждого, враждебного нам направления можно просто игнорировать. Церетели одновременно и «наш» и «не наш»... Кое-кто из интеллигенции 60-х не может с этим примириться. Церетели вошел в искусство в ту счастливую и трагическую пору, когда вдруг спали с глаз сталинские шоры. В сложном переплетении вдруг распахнувшихся творческих возможностей утверждало себя наше искусство 1960-х и 1970-х годов - запоздалый цветок мирового «авангарда», реминисценция 20-х годов, ироническая реакция на последний взлет революционных иллюзий - «суровый стиль». Искусство протеста, искусство эпатажа, искусство бесконечной российской тоски...
Зураб Церетели формально был всецело связан с этим искусством. Легко и просто, со всею очевидностью просматриваются в его работах те влияния Запада, которые увлекали и во многом животворили молодое искусство 1960-1970-х годов. В сияющих звонких красках «Натюрморта со свечой и картами» в «Продавце цветов», написанном легко, быстро, прозрачно в «Window against a red background» - ее черными линиями намеченной банке и кистях на кирпично-терракотовом фоне - можно без труда проследить влияние Матисса.
«Стул» - тяжелый старинный темно-дубовый, с плетеным золотым сиденьем, на фоне золотисто-красного ковра и белого подиума - заставляет вспомнить о Ван Гоге. Церетели и не скрывает своих пристрастий, своих художественных «истоков». Такая же дань верности и уважения к «Учителям» - композиция «Пиросмани-Пикассо»: сделанный в черно-красной гамме работ Пиросманишвили и составленный из его предметного мира (кувшинов, подносов, шампуров) натюрморт с портретом Пикассо и таинственно подсматривающим одним глазом бурдюком-быком.
Пропитанные терпким пламенем южного солнца и крови хороводы красных быков рельефного витража Дворца культуры в Тбилиси тоже очень нетрудно соотнести с миром образов Пикассо. Да, «французский постимпрессионизм», великие французы XX века несомненно повлияли на Церетели, как повлияли на большинство наших молодых живописцев, впервые «открывших» их для себя на рубеже 1950-1960-х годов.
На первый взгляд, неожиданно, а по существу - очень закономерно обозначает Церетели еще одного своего художника - Александра Тышлера. Тышлер смотрит на нас с его холста сквозь мерцание свечей живым молодым взглядом чудесных черных глаз, памятных каждому, кто знал его, а рядом то ли рисунок, то ли видение - крылатая дева, муза искусства. Да, Тышлер был кумиром и во многом учителем молодежи 60-70-х годов.
Еще легче и проще соотнести творчество Зураба Церетели с искусством его сверстников - «семидесятников», живописцев, скульпторов, монументалистов, составивших целую эпоху в послевоенном искусстве и привнесших в него вполне определенные стилистические черты. Театральная условность легко просматривается в человекоподобных фигурах комплекса монумента «Счастье народов» на горе Дигоми. Круглые головы-шары, растопыренные лучи-«руки» монументов напоминают куклу надетую на палец Сергея Образцова. Еще больше «театральности», кукольности, прямых перекличек с народным «вертепом» можно найти в многочисленных скульптурных группах, буквально «населяющих» двор мастерской Церетели. Актеры с поднятыми на руках фигурками-куклами, составляющие со своими марионетками единое целое, единый мир игры, театра, народного балагана, в котором не поймешь, кто реальнее, кто «игрушечнее» - люди или куклы. «Скульптурный театр» - народный праздник, народное действо, мистерия...
Способность трансформировать и украшать мир пестротой празднично-ярких декораций - одно из характернейших свойств творчества Церетели. Ему любо вводить в жизненную реальность - реальность сказочную, вроде коралловых рифов и причудливых мозаичных рыб, яркой стаей «населивших» спуск к морю и прибрежное мелководье в Адлере, сооружать каскады и оживлять парки фантастическими фигурами, инкрустированными смальтой. Оформляя интерьеры дворцов культуры и кафе, он как сценограф создает атмосферу места, организует «сценическое пространство», на котором развернется «театр» жизни...
А зловещий черный бык над убитым матадором - с человечьими глазами и пучком бандерилий в окровавленном боку очень близок мистической, «иррациональной» струе искусства 1970-х, работам Нестеровой, Назаренко, которые сокрушили советские представления о реальности как незыблемой и единственной основе живописи. Монументальная скульптура Церетели, его памятники, обелиски: исполненный флибустьерской романтики «Колумб» в Лиссабоне; вонзенный в землю узорчатый меч «Человека и солнца» в Тбилиси - причудливые, сказочные, переполненные символами - родственны во многом творчеству Баранникова, Жилинской, Митлянского; монументальным работам Лавровой и Пчельникова.
Типично для искусства 70-х годов и разнообразие творческих интересов художника, стремление испытать себя и в мозаике, и в масляной живописи, и в скульптуре - как монументальной, так и станковой; и в разнообразных видах прикладного искусства. Мастеру надо попробовать все, поиграть всеми техниками, всеми материалами. Цветное стекло витражей, листовая медь, смальта, бронза, эмали... Экспериментирование с материалами свойственно «семидесятникам», охотно обращавшимся и к керамике, и к сварному железу, и к дереву, и к самым различным вариантам «инсталляций». Присуще этому направлению и столь частое у Церетели органическое «перетекание» одного вида искусства в другой: «живописность» и театральность скульптуры, «скульптурность» живописи, «лепящейся» крупными фактурными объемными мазками масляной краски, превращающими холст почти в барельеф...
Когда сейчас, порой - и даже очень часто, особенно в связи с памятником 300-летию российского флота - знаменитым «Петром» Церетели, его создателя начинают упрекать в несоразмерности, перегруженности, громогласности, доходящей до потери чувства меры и вкуса, критики забывают о том, что подобные свойства были принципом искусства 70-х, его художественным «кредо». Искусство «семидесятников» не лакировало жизнь, как официозный «соцреализм», и не отражало действительность, как отражал ее традиционный реализм без кавычек; не учило жизни, как «суровый стиль»; оно врывалось в жизнь, сокрушая ее устои; оно творило свою жизнь - свой «театр жизни», где «женщины, мужчины - все актеры»; оно эпатировало и пугало, нарочито отступая от всех норм и правил, привнося в «высокое» искусство черты народного примитива, а подчас и того, что получило в мире настороженно-пренебрежительное наименование «кич». Оно балансировало на грани «дозволенного» и «недозволенного», не только в политическом, но и в традиционно-благопристойном смысле «хорошего вкуса». Где кончалось искусство и начинался «соц-арт»? В какой момент зрители забывали и о стиле, и о качестве искусства, а восторгались его смелостью, его «непохожестью», его молодой нахальной дерзостью, от которой приходили в ужас не только партийные чиновники, но и маститые мэтры, руководители Союза художников и Академии художеств; и добропорядочные ценители «прекрасного»?
Да, если угодно, Зураб Церетели воспринял и принес в 90-е годы способность «семидесятников» шокировать и возмущать. Ну что ж, в этом можно усмотреть своего рода «победу» нашего «семидесятничества» - не только художественного, но и социально-психологического явления. Победу, о которой мечтали мы, апологеты «свободы самовыражения», «игровой природы» и т.п. Разве не культивировали мы оппозиционность «хорошему вкусу», «хорошему тону»? Разве не восхищались «сленгом» Галича и Высоцкого? Не возводили в ранг «высокого искусства» примитивную прелесть глиняных котов-копилок и написанных на клеенке ковриков с русалками? Разве не поощряли откровенного хулиганства «соц-арта» с его нарочитым преднамеренным эпатажем? Не прислушивались к непризнанной, отторгнутой «правоверными» музыкальными деятелями «Машине времени»? Правда, одна существенная деталь: мы признавали и поддерживали всяческую оппозиционность официальному искусству, официальным властям. Собственно говоря, именно это нас и интересовало в первую очередь, и в этом мы готовы были уравнять подлинное искусство и «кукиш в кармане», художественное новаторство и банальность с оппозиционным привкусом. Нам и в голову не приходило задуматься об «оппозиционности» как художественном методе. А он был плотью и кровью искусства 70-х. Его творческим принципом была раскованная свобода «самовыражения»; ниспровержение всех привычных представлений о «синтезе» в искусстве и замена его «полистилизмом»; отказ от обязательной «верности автору» в книжных иллюстрациях и режиссерских прочтениях классики на сцене и на экране, доходящий подчас до таких пределов, о которых не помышлял и Мейерхольд. И когда сейчас мы вдруг заскучали о соразмерных, вписывающихся в масштабы городской застройки, никого не беспокоящих и никем не замечаемых традиционных памятниках и противопоставили их буйному, огромному, немыслимому Петру, «взорвавшему» силуэт набережной Замоскворечья, унылую безликость заводских труб и плоских крыш стрелки Москвы-реки и Обводного канала, - мы и не помыслили о том, что восстали против всего «семидесятничества». Выступили в роли добродетельных традиционалистов, противников «неправильного» искусства, не укладывающегося в наши представления о должном. А «семидесятники» и не желали в них укладываться...
И все-таки Зураб Церетели только одной стороной своего творчества связан с «семидесятничеством». С самого начала было в нем нечто такое, что достаточно резко отделяло от живописцев и скульпторов близкого ему направления, делало фигурой исключительной, вполне самостоятельной и оригинальной.
Разумеется, прежде всего бросается в глаза столь очевидная в творчестве Церетели национальная природа. Его искусство - грузинское до мозга костей, воплощение Грузии, и не только потому, что ощутимы в нем традиции грузинской живописи XX века; что звучит в нем голос Пиросманишвили; что нашел в нем свое место народный орнамент. Да, все это, конечно, есть. Знаменитая грузинская чеканка, изделия из серебра воскресают преображенными в кованных из листовой меди птицах, ветвях, листьях «Древа жизни» - удивительного фантастического мира, населенного множеством живых существ. В мерцающей дробности бесчисленных мозаик отчетливо видны не только национальные мотивы, но и самый материал, фактура народных изделий наборных поясов, инкрустированных драгоценными камнями женских украшений; кустарных тканей и ковров.
Но главное другое: это искусство грузинское в своей основе, по мировосприятию, по настроению, по мелодическому звучанию. В нем живет природа Грузии. И в живописных холстах, и в декоративной орнаментальности мозаик и витражей, и в скульптурных рельефах возникают древние островерхие грузинские храмы; тянут арбу похожие на глиняные фигурки задумчивые волы. Бредут, склонившись под тяжестью вязок хвороста босоногие грузчики - и пестрит за ними ромбами окон, крыш, стен старое грузинское село. Поднимает на руках бурдюк с вином грузин в кафтане с газырями; мясники несут на шесте бычью тушу...
Неизменный в своей вековой повседневности народный быт, нелегкий труд виноделов, угольщиков, дровосеков, возчиков; праздничная нищета уличных музыкантов непрестанно вторгаются в работы Церетели. А вместе с ними и рядом с ними оживают древние священные книги и надгробья, образы грузинских святых мучеников и царей, изысканная вязь неповторимого грузинского шрифта - воскресает трагическая и величественная история Грузии.
В творчестве Церетели живут люди Грузии. «Дворник в клетчатой рубахе», коренастый, неуклюжий, с характерным узнаваемым лицом и огромными кистями грубых рабочих рук, сжимающих метлу. Немного смешной и трогательный. Если даже не все герои портретов Церетели - грузины по национальности, все равно, в их образах видится то отношение к людям, которое так свойственно Грузии, где каждый гость - свой человек, желанный друг. В грузинском доме, за грузинским столом - всякий на час да становится грузином, а люди на портретах Церетели неизменно воспринимаются как его гости. В этом одно из самых принципиальных отличий Церетели от большинства «семидесятников». Марионетки, куклы, народный «вертеп», присутствуют у Церетели в его декоративных парковых комплексах, но не в портретах. Там им места нет. Люди на портретах никогда не отстранены, не отодвинуты от художника за какой-то психологический барьер; не низведены до символа, маски, знака человека. Если это и актеры - то трагические люди-актеры, но никогда не куклы-марионетки, которых дергает за нитки кукловод-художник. Если они и играют - то художник играет вместе с ними. Если им плохо - он сопереживает им как друг, а не как вознесшийся над человеческим муравейником ироничный и отстраненный судия.
Человечные портреты-образы... Для нашего времени - не столь уж частое явление. Можно по пальцам перечесть художников «шестидесятников», а тем паче «семидесятников», способных сочетать отстраненное и остраненное восприятие модели - с живым личным чувством к ней как к человеку. В портретах Церетели условность художественного языка XX века: гиперболизированно удлиненная шея, нарочито не написанные, а нарисованные черты лица «Woman painted a la Modigliani» - сочетается с искренним восхищением женщиной, прекрасной своим одухотворенным обликом, проникновенным взглядом больших печальных глаз.
В портретах Церетели слышится не механический органчик кукольного театра, но многоголосое грузинское пение, когда отнюдь не певцы - просто собравшиеся вместе за столом грузины сразу же, без всяких спевок заводят на три, четыре, шесть голосов свое распевное многоголосие, напоминающее церковное пение - мелодичное, берущее за душу сладкой печалью, вековой древностью. Эта музыкальность, присущая всей Грузии и роднящая всех грузин, кем бы они ни были по профессии, по месту в жизни, отчетливо слышна в работах Церетели. Она пронизывает его творчество теплом и человечностью - качествами, каких слишком часто лишено в чем-то очень рассудочное, жесткое, трагически-холодное и почти всегда безмолвное искусство «семидесятников». Безлюдное при всей насыщенности человеческими фигурами.
И еще одно, столь же важное отличие. В творчестве Церетели нет и никогда не было никаких подтекстов и подвохов, специфически-советских политических «кукишей в кармане»; вообще никакой политики. Он никогда никому ничего не доказывает. Никого ничему не учит, не стремится завербовать зрителя себе в союзники или, напротив, изобличить в тупости, ограниченности; не заискивает перед зрителем и не глумится над ним. Для его творчества характерно полное отсутствие литературности, придуманности, которой так часто грешило наше послевоенное «левое» искусство, достаточно головное, чаще сконструированное и «сочиненное», чем «рожденное». Искусство Церетели всегда «рождено», прямо-таки «извергнуто из чрева» художника. Рука с кистью опережает рассудок; ликующая стихия краски захватывает и подчиняет себе все существо живописца, просто не оставляя места для каких-либо, вне живописи лежащих соображений.
И чего еще в нем нет, так это столь свойственных мировому искусству второй половины XX века претензий на вселенский «апокалипсис», смакования патологии, культа распада и неизбежной гибели всего сущего - прежде всего добра, красоты, смысла, надежды. Наоборот! Творчество Церетели проникнуто рвущейся наружу неуемной радостью, как творчество ребенка, которому дали сотню банок разноцветных красок и позволили раскрасить в доме все: стены, двери, одежду, посуду, собаку и кошку; измазаться самому до полного упоения. А насытившись красками - ведь детская фантазия непременно требует постоянных переключений, - он принимается складывать из деталей конструктора невиданные башни и причудливые фигуры; строить фантастические корабли; подбирать яркие кусочки мозаики; чеканить молотком металлическую фольгу... Стихия творчества в этом художнике не знает меры: он не может ни минуты прожить без рисования; находит час для живописи в любой ситуации, при любой занятости. Его палитра - сама по себе уже произведение искусства: выдавленные тюбики густой, насыщенной цветом масляной краски сверкают как драгоценные камни, как смальта, которую так любит Церетели. Так рождаются бесчисленные букеты, звенящие цветом, застилающие ковром стены его мастерской. Более удачные, менее удачные - они складываются в сплошной декоративный орнамент, и уже не хочется разъединять их, выбирать отдельные ноты из этого цветового многоголосия.
Но при всей жадной любви художника к жизни и краскам жизни, в искусстве Церетели отчетливо звучит нота какой-то печали, жалости, грусти, а подчас и подлинного трагизма. Трудно сразу определить, в чем проявляет себя эта щемящая грусть - в обращенном к нам видящем и невидящем взгляде немолодого мужчины, из-за плеча которого смотрит ассициирующаяся с «Герникой» Пикассо голова быка? В фигуре старика скрипача, над которым плывет по небу «шагаловский» ангел с вытянутыми кукольными ножками и красным шариком катится солнце, а на панели прозаически взывает к подаянию старый кривоногий стул, «собравший» всего-то несколько монеток? В беззаботной радости мальчика, согнувшегося под непосильной тяжестью огромной вязанки хвороста - и все же находящего удовольствие в игре с собачонкой - жалкой, невзрачной и веселой, с готовностью пляшущей на задних лапках? И снова - в глазах, что-то мучительно вопрошающих огромных очах юноши в «Portrait of a young man with sorrowful eyes»; в задумчивом взгляде молодой девушки - «Portrait of a Frencywoman»? В этой печали нет ничего специально предвзятого, литературного. Она рождается не из каких-либо философских концепций и личных пессимистических настроений художника, но из доброго внимания и любви к своим моделям - просто людям, чья жизнь редко бывает легкой и безоблачной.
«...Красивые и мудрые как боги и грустные как жители Земли», - пел о людях Булат Окуджава. Живет эта потаенная грусть в солнечном, оптимистическом по своей природе искусстве Грузии.
Но есть у Церетели и скорбь иного рода - высокая общечеловеческая «Трагедия народов» на Поклонной горе. Быть может, самое сильное из того, что было сделано художником. Изможденные обнаженные мужчины, женщины, дети, кажется, бесконечной чередой поднимаются из земли. Люди-тени, люди-свечи, зажженные в церкви - там, где ставят их «за упокой», втыкая в песок перед Распятием. Впереди отец, мать и сын - последним усилием истонченных до кости рук отец прикрывает грудь мальчика; мать закрывает ему глаза, чтобы не видел ребенок направленного на него автомата убийцы.
Комплекс работ Церетели в Парке Победы вызвал множество нареканий... Если можно дискустировать о других скульптурах, то группа «Трагедия народов», казалось бы, должна заставить умолкнуть любого критика. Не заставила...
Церетели - почти в такой же степени художник, как еще и общественный деятель, и не коснувшись этой стороны его личности, не представишь себе сколько-нибудь полно его портрета. Наиболее ярко проявил он себя с этой стороны в самые последние годы, когда волею поистине непредсказуемой российской судьбы стал Президентом Российской Академии художеств, учреждения мертвенно-неподвижного, застывшего в каком-то вневременном оцепенении, во всех отношениях антагонистичного его деятельной кипучей натуре.
На протяжении последних сорока лет Академия художеств СССР, по существу, не играла никакой роли в истории нашего изобразительного искусства. Академия художеств оставалась где-то «позади», никому не нужная, никому не интересная. Если она и играла хоть какую-то роль, то чисто «охранительную». Порой доносилось из нее недовольное стариковское брюзжание; порой узнавалось с удивлением, что в члены Академии избраны люди достойные и талантливые, однако это не меняло общего выражения ее лица. Художники и искусствоведы хорошо помнили прошлое - 1947-53 годы, когда Академия, по существу, взяла на себя в отношении изобразительного искусства те функции, которые исполняли ждановские постановления ЦК КПСС в области литературы, музыки, кинематографа. Академия никак от этого своего прошлого не отрекалась.
Революционные катаклизмы рубежа 80-90-х годов коснулись Академии художеств лишь в одном: целый ряд ее членов в силу известных причин вдруг оказались иностранцами. В остальном все оставалось по-прежнему. Избрание на пост Президента Зураба Церетели явилось событием достаточно неожиданным, почти невозможным, из числа тех, которые не могут быть, «потому что не могут быть никогда». Но так или иначе, утверждение его на посту
Президента Академии состоялось и оказалось для нее истиным спасением. Дело не только в том, что будучи деятелем мирового масштаба, открытым западному миру, Церетели, во всяком случае, не мог не осознавать всей пагубности духовной изоляции России. Как художник, сложившийся на волне свободы и открытости искусства 1960-70-х годов, Зураб Церетели своим утверждением отрезал пути Академии в 1947 год. Но, взяв Академию в свои руки, он вложил в дело ее «реанимации» всю свою творческую энергию, весь неуемный темперамент строителя, реформатора, мецената, спонсора... Поистине с XVIII века, со времен Петра Великого и графа Ивана Шувалова, основателя Академии художеств, не видела она такой кипучей деятельности, такого заинтересованного внимания ко всей своей жизни, начиная с участия в возрождении Храма Христа Спасителя, улучшения работы художественных институтов, организации выставок и показа их за границей, издания журнала - и до ремонта академических зданий, прежде всего знаменитой петербургской Академии художеств, в последние годы совершенно запущенной.
Конечно, самым ощутимым результатом «обновления» Академии стали выставки, в первую очередь выставка «Дома Жилинских». Допущение в залы Академии работ Нины Жилинской стало предвестием дальнейших перемен, которые и не замедлили состояться. Прошедшие в конце того же года выборы в действительные члены и члены-корреспонденты Академии заставили решительно пересмотреть понятия «академизм», «академическое искусство». Татьяна Назаренко, Наталия Нестерова, Алла Пологова, Павел Никонов, Петр Смолин, Анатолий Бородин, Виктор Думанян, Борис Мессерер, Валерий Левенталь, Николай Андронов, Илларион Голицын... С точки зрения классического академизма, нынешнее художественное академическое «ядро», безусловно, необычно. Не только потому, что попали в стены Академии художники, десятилетиями ею отвергаемые, те самые - ныне, увы, весьма немолодые «шестидесятники», «семидесятники», что когда-то посягнули на догматы «соцреализма». Но и потому, что вместе с ними зазвучал в стенах Академии голос творчества; нашла моральную опору фонтанирующая энергия, жажда созидания, составляющие человеческую сущность ее Президента - как человека и художника. Церетели жизненно необходимо обновить, воскресить, наполнить молодой кровью уже полтора столетия как впавший в летаргический сон академический организм. Зачем, почему это так важно для него? Не ради какой-то личной выгоды - выгоднее было бы вообще не браться за мучительно трудное, дело; не вкладывать в него столько сил и средств. Но таков уж характер этого человека - неймется ему, руки чешутся исправить, возродить, увидеть плоды своих трудов. Сделать Академию художеств активной, действующей - позитивно-действующей; перебороть устоявшееся о ней мнение; превратить в привлекательный для всех центр художественной жизни России! Академия художеств - еще один «монументальный комплекс», еще одна проба сил, щедрое вложение неизрасходованной энергии Зураба Церетели.
Его обвиняют в какой-то исключительной пробивной способности. Каждый художник, естественно, мечтает увидеть свой замысел осуществленным, и никогда не поднимется у меня перо упрекать архитектора за то, что здание его воздвиглось в натуре, а не осталось в разряде «бумажной архитектуры»; кинорежиссеру ставить в укор, что фильм его вышел на экран.

Мария Андреевна Чегодаева - искусствовед, действительный член РАХ, ведущий научный сотрудник Государственного научно-исследовательского института искусствознания Министерства культуры РФ, историк искусства России ХХ века, критик современного искусства. Журнал «ДИ» №3-4, 2002.

ZURAB TSERETELI - "THE COMET BEYOND THE LAWS"
Zurab Tsereteli is a myth of 1980-1990. He blew up the quietness of the Moscow social life as no one of art masters did it previously. The attempts to explain this "explosion" just like artistic reasons were unsupported. Personality of Zurab Tsereteli, his unique bright individuality of an artist, man, social leader, employer, "citizen of a world", "new Russian" - have become a detonator of "the explosion". It is a difficult task to outline an honest and resembling "portrait" of Zurab Tsereteli. When you are able to figure out this person you can perceive his multi-purpose role in the modern artistic life. Z.Tsereteli belongs to the "generation of sixties". As an artist he fits the generation in a quite good way, but as a personality he does not fit it at all. It is possible to correlate the creative activity by Z.Tsereteli with the persons of the same age - "men of seventies". The theatrical conventionality so typical to the "men of seventies" is easily traced in many works by the artist. The ability to transform and decorate the world with the many-coloured and spectacular sets is one of the characteristic features of Zurab Tsereteli's creative activity. The diversity of the artist's creative interests is typical to the act of the 1970's. He strives to try his hand in mosaics, easel painting, sculpture various aspects of the applied arts. Yes, Zurab Tsereteli accumulated and brought to the 1990's the ability of the "men 0f seventies" for shocking and stirring up the public. But the artist is connected with the trend of the "men of seventies" only by one aspect of his creative activity. From the very beginning there was something extraordinary, which was making his personality a unique. Partly this is due to the national origin prevails in the creative activity of Zurab Tsereteli. But the most important aspect is a warmness and humaneness, which ran through his creative activity. There is another but important peculiarity - there is no and has never been politics in creative activity of Tsereteli. His works are not "invented", they are "born". It is worthy to point out one more aspect of his creative activity - there are no claims on universal "revelation", so typical to the world art of the second half of the XX-th century. On the contrary the creative activity of Tsereteli is saturated by unrestricted gaiety. Zurab Tsereteli is not only the artist; at the same extent he is a public figure. It was vividly manifested when he became a president of the Russian Academy of Arts. Since the XVIII-th century, the times of Peter the Great and Count Ivan Shuvalov there was not such an active life at the Academy off Arts. The current projects comprise the participation to the rebirth of the Cathedral of Christ the Saviour, improvement of the work of the artistic institutes, organization of the exhibitions with displaying them both in the country and abroad. I keep on thinking over the personality of Zurab Tsereteli - an artist and a man. In some extend he is "a stranger", different man, not Russian artist. We can not similar to him. We are "old"; he is a "child". We are infinitely tired; he does not know what is tiredness. Zurab Tsereteli is a name known by everybody. Russia knows little about this man and this artist. Maria CHEGODAYEVA.






версия для печати