А.Золотов. Cтатья «Вдохновение искренности Станислава Нейгауза». РИА Новости. 2010.

 

Исполнилось 30 лет со дня кончины выдающегося русского пианиста XX столетия. «...Он умел заставить нас поверить, что мир прекрасен, полон тревожных тайн и чудес. За это мы останемся ему всегда благодарны. А поучиться мы можем у него «непрактичности» и щедрости, заставлявшей его вкладывать в каждый концерт кусок своей жизни...»

Так завершался скромный этюд о Владимире Владимировиче Софроницком (к 70-летию со дня его рождения), написанный для консерваторской газеты Станиславом Нейгаузом. Как будто и о себе самом сказал. В нем самом это было. И в Софроницком это было. И в Софроницком это было ему понятно, дорого и близко. Софроницкому в час его кончины было чуть больше шестидесяти. Станислав Нейгауз не дожил и до 53... Самое существо его дышало искренностью. Вдохновение, не оставлявшее его, в творчестве было вдохновением искренности. Трагическая и изысканно гармоничная натура Нейгауза несла в себе красоту, воплощавшуюся в облике самого артиста, но прежде всего в облике исторгнутого им звука, в музыке человеческого общения через музыку великого искусства.

Борис Пастернак, близко наблюдавший Станислава Нейгауза в жизни - домашнем быту и концертном зале, - говорил ему: «...и как это Вы после всего воспаряете вдруг как Феникс»... Слова эти я слышал от самого Бориса Леонидовича в артистической Большого зала Московско й консерватории после одного из концертов Станислава. Нейгауз в исполнительском искусстве явление глубоко притягательное. Единственное в своем роде. Явление поэтическое.

Превосходный музыкант, отмеченный ярким талантом и высокой степенью художественной культуры; великолепный пианист, много и успешно, в течение тридцати лет, концертировавший по Советскому Союзу и зарубежным странам; последователь, ближайший помощник, ученик, наконец, достойный сын одного из основоположников советской фортепианной школы профессора Генриха Густавовича Нейгауза - Станислав Нейгауз был убедителен и прост в своем искусстве, необычайно собран и одновременно «растворен» в атмосфере особо доверительного музицирования. Игра его, исполненная бесконечного обаяния, всегда оставляла глубокое, многозначное впечатление. Она внушала ощущение погруженности и свободы - личного освобождения под лучами нейгаузовского музицирования.

Музыканты высоко ценили Станислава Нейгауза. Но он был и одним из тех немногих воистину счастливых артистов, которых публика преданно любила. Концертные залы в дни его выступлений были всегда переполнены, играл ли пианист Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана, Листа, Прокофьева. Но когда он исполнял Шопена и Скрябина, возникало и вовсе особенное ощущение подлинности чувства. Здесь мало кто мог с ним сравниться.

Нейгауз играл Шопена и Скрябина как глубоко близкую, многое говорившую его сердцу музыку, и потому она звучала у него с редкостной органичностью, озаренно, совершенно и свободно. Шопен у Нейгауза - изысканный, тонкий, добрый, горделивый, но не заносчивый и не слащавый. Врожденный артистизм шопеновской музыки ощущается у Станислава Нейгауза всюду, как и ее серьезность, глубина, народность, внутренняя скромность и живость чувства.

Искусство Станислава Нейгауза - удивительное, современное проявление русского романтического пианизма, свободное от надуманной, искусственной, эгоцентричной «романтизации» самого себя, нередко встречающейся на концертной эстраде. Его игра оставляет нас в своем собственном мире, наедине с самим собой, но насыщает атмосферу вокруг нас музыкой. И мы начинаем дышать иным воздухом, по-иному видеть и чувствовать, по-иному ощущать себя и свои проблемы.

В самом облике Станислава Нейгауза было нечто притягивающее к нему - красивое, открытое и, может быть, грустное. Высокий, тонкий, с ранней сединой, он казался «несегодняшним», ушедшим в себя, но оставшимся здесь, со своими «сегодняшними» слушателями. Да и сам он конечно же был «сегодняшний», современный, только не будничный. Нейгауз за роялем словно говорил что-то самому себе, уверенный, что вокруг никого нет. Интонация живой речи, со многими присущими ей характерными выразительными особенностями пленяет в его игре. И хотя речь эта чаще всего внутренний монолог - она слышна и понятна, ибо она Музыка.

В игре Нейгауза не было нарочитой камерности, не было и «концертности», претензий на особое истолкование известной музыки. В каждое исполнявшееся им сочинение он привносил свой личный художественный мир, но не навязывал его слушателям. Чувство меры, природный художественный вкус и природная скромность позволяли Станиславу Нейгаузу передавать слушателям мир чувств композитора, оставаясь при этом самим собой. Подчас казалось, что пианист как бы «проявляет» движение композиторской руки (или мысли) в свободном «сочиняющем», созидающем движении.

Выдающийся русский пианист, один из самых оригинальных и ярких представителей современного исполнительского искусства, Станислав Нейгауз был предан музыке. И в этом был залог его артистических открытий. Много душевных сил, таланта, любви отдал профессор Станислав Нейгауз своим ученикам в Московской консерватории.

Его имя осталось в отечественном искусстве, наряду с именами Владимира Софроницкого, Генриха Нейгауза, Константина Игумнова, Льва Оборина и других незабвенных наших артистов. Со дня кончины Станислава Генриховича 24 января 1980 года пробежало немало дней. Дни эти соединились теперь в сознании с теми днями, что мы переживали в его присутствии - как личности, как пианиста. В ощущении его живого дыхания. Мне трудно представить себе, каким был бы Станислав Нейгауз в 60, 70, 80 лет… Уверен, что таким же красивым. Уверен, что таким же скромным. Уверен, что таким же изысканным, обретшим еще новую человеческую глубину.

Он не знал конкуренции - она вообще была ему неведома и как психологическое состояние, и как реальность концертной жизни. Помню вечер, когда Святослав Рихтер играл в Зале Чайковского, а Станислав Нейгауз - в Большом зале консерватории. Я был в тот вечер на концерте Станислава Генриховича - зал был полон. У него была своя публика. Не потому «своя», что из «своих людей». Она была у него «своя» по той степени доверия, которую он сам испытывал к публике.

Есть одно совершенно исключительное качество Станислава Нейгауза, и как человека, и как артиста, которое с годами становится для меня все более и более ощутимым: демократизм. В чем проявлялся демократизм Станислава Нейгауза? Он никогда не унижал публику «приспосабливанием» к ее вкусам, но и никогда не претендовал на то, чтобы рукой властелина «задушить» каждого из слушателей и цепью какой-нибудь, пусть даже «философской», приковать ее к себе. Он не был артистом-тираном (в хорошем или плохом смысле, не станем уточнять). На его концертах каждый жил своей собственной жизнью, оставался самим собой и даже становился еще более самим собой, попадая в атмосферу Станислава Нейгауза. Он - там, на сцене, со своей красотой, со своей какой-то звучащей аурой, со своими добрыми идеями - жил сам по себе. Он не играл для публики - он играл для себя. Но он всегда был частью зала. И не то чтобы он сам переселялся с высоты сцены куда-то вниз, в кресла, где обитает публика. Напротив, мы все будто переселялись, устремлялись к нему, мы возвышались. И при этом каждый мог думать о своем.

Жизнь, облик, искусство Станислава Нейгауза оказались каким-то редчайшим образом слиты. Он заставлял каждого из нас заглянуть в самого себя, а не «заглядываться» на него, на некую вершину. Каждый из тех, кому довелось общаться с Нейгаузом чуть ближе, бывать в артистической после его концертов, просто беседовать с ним в разных ситуациях, помнит, как спокойно и легко отметал он всяческие похвалы, как искренне не верил в те добрые слова, что мы ему говорили, как он улыбался при этом - с какой-то детской, нет, не наивностью, - с детской умудренностью.

Конечно, ему было присуще ощущение камерности. Но значит ли это, что он лучше слушался в маленьких залах, чем в больших? Совсем нет. Наоборот, он как бы это ощущение тишины душевной, ощущение камерности как сокровенности, как некой отдельной человеческой тайны мог внушить большой аудитории - каждому-каждому...

Станислав Нейгауз - человек, который очень мужественно и очень красиво прошел свой жизненный путь. Бывает так: уходит из жизни замечательный артист, и вместе с ним что-то уходит и из искусства. Вот из Искусства с уходом Станислава Нейгауза не только ничего не ушло, но что-то пришло. Это тот случай, когда художник самим уходом своим как бы обращает людей в свою веру. А вера его была верой настоящего русского художника. В ряду великих русских пианистов XX века он занял свое место. Именно в ряду великих пианистов и именно свое, совершенно оригинальное место.

Огромный этический заряд, красота человеческого образа слились в его отношении к музыке. Нейгауз был романтиком, но именно XX века, именно второй его половины. Может быть, то, что мы сейчас предощущаем - угасание цивилизации, угасание каких-то человеческих взаимосвязей в самой системе нашего существования,- все это можно было расслышать в игре Нейгауза. В нем жила тоска по тому, что может исчезнуть из жизни. Он ощущал поэзию угасания, того, что может в жизни отойти в тень, что из жизни уходит. Искусство Станислава Нейгауза - это страстная попытка служить именно тому, чего завтра может на Земле не быть... Искусство Нейгауза все больше проявляется как искусство масштабное, искусство большой духовной мощи и удивительной человеческой ненавязчивости. Даже когда мы прощались с ним, даже когда видели его последний раз, он и в этот момент не приковывал к себе внимание. Напротив - оставлял нас для разрешения тех человеческих драм, над которыми бился сам. Этот человек, который изживал себя в музыке, тем самым поселил музыку в жизнь многих людей... Разве мы не должны быть ему за это благодарны? Мы должны думать о нем с той же любовью, с которой он играл нам...

А.Золотов.

РИА Новости 24/01/2010






версия для печати