Михаил Лазарев. Статья «Белое, черное, красное». О творчестве Д.С.Бисти. 2009

 

В Российской академии художеств состоялся вечер памяти Д.С. Бисти и презентация книги «Энеида», им оформленной и проиллюстрированной.

Как-то погожим летним утром я зашел в мастерскую Дмитрия Спиридоновича. Двери едва открылись, как он, схватив меня за руку, воскликнул: «Миша, вы только послушайте!», - и с восторгом, и присущим ему артистическим темпераментом продекламировал: «По рыбам, по звездам / Проносит шаланду: /Три грека в Одессу везут контрабанду. / На правом борту, / Что над пропастью вырос: / Янаки, Ставраки, / Папа Сатырос. / А ветер как гикнет, / Как мимо просвищет, / Как двинет барашком / Под звонкое днище, / Чтоб гвозди звенели, / Чтоб мачта гудела: / - Доброе дело! Хорошее дело!» - и так далее.

Конечно, это был Багрицкий. Разговор о Крыме была наша любимая тема. Бисти родился в Севастополе, что было не просто биографическим фактом, а предназначением, перстом судьбы. Конечно, с Крымом связано очень многое в русском искусстве. Но для жизни и творчества Бисти это имело определяющее значение. Своим происхождением, уходящим в древность до самой архаики, он связан с Черным морем, да и со всей средиземноморской культурой, генетически переданной ему предками и пропитавшей его существо. Из тех глубин он воспринял натуру романтика и, одновременно, энергичного и собранного человека, неугасимое стремление к новым открытиям, как в своем творчестве, так и вообще во всех жизненных сферах и, главное, незачерствелость души, способность удивляться (Сократ: удивление есть начало всей мудрости).
Помню, как в Крымской астрономической обсерватории он буквально подпрыгивал от восторга, рассматривая Луну в большой телескоп. «Папаша Бисти имел ресторан в Балаклаве», - как-то сообщил я ему строчку, где-то подцепленную у Куприна. «Да, было», - подтвердил Бисти, но всегда уклонялся от разговора о каких-либо подробностях своего детства и юности, утверждая, что это не интересно. Взамен сошлемся на того же писателя, воспевшего Балаклаву в словах, весьма гармонично перекликающиеся с натурой Дмитрия Спиридоновича и все делом его жизни: «В моем уме быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я думаю также о предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе горы, свои крепостные сооружения». Обостренная выразительность всех произведений Бисти основана на этих внутренних импульсах страстного преодоления литературных (жизненных) коллизий и самого материала графики.

Вместе с другими сверстниками он пришел в русское искусство книги после тридцатилетней летаргии этого вида художественной деятельности, ввергнутой в нее «партийными установками» в середины 1930-х годов. (В те «веселые» время некто пошутил, имея в виду собственно книжную графику: в искусство пришли серые молодые люди в черных костюмах). Созданные в 1960-е годы новым поколением талантливых художников книги вошли в историю искусства новаторским подходом к предмету их занятий. Прорыв через ретроградские установки предыдущего десятилетия начался не с пустого места. Движение вперед на первых порах было, прежде всего, возвращением вспять, что отнюдь не было парадоксом, к блистательным достижениям русского искусства книги 1920-х - первой половины 1930-х годов. Они были восприняты не только по сохранившимся книжным раритетам, но и от переживших годы забвения их творцов, в первую очередь от А.Д. Гончарова, под руководством которого Бисти окончил Полиграфический институт.
Конечно, мы не могли быть друзьями. Нас разделял возраст и жизненный опыт. Но наши отношения были дружественными и доверительными. Как-то мне попалось несколько экземпляров «Хроники текущих событий». Тот, кто тогда жил, знает, что это было такое - самое ненавистное для КГБ диссидентское издание. Я угощал им друзей и, в конце концов, показал Дмитрию Спиридоновичу. «Миша, мне это нужно» - безапелляционно сказал Бисти, и удалился, унося с собою, как теперь сказали бы, криминал. У него было много друзей, он притягивал к себе людей, доброжелательно общался со многими, в его мастерской бывали сотни людей, но в суждениях по принципиальным вопросам мог быть резким и нелицеприятным. Словно черноморская рыба он пропускал «через жабры» круг своих знакомств, оставляя для себя тот «человеческий материал», который представлял для него какую-то значимость. А уж цену людям он знал, его прозорливость имела, как говорится, абсолютный номинал.

Многомерность и кажущаяся парадоксальность творческого метода Бисти, необычность и своеобразность его отношения к искусству и жизни, напомнили мыслителей давних времен. В своей башне на улице Воровского он был хранителем художественной и человеческой мудрости. Какие-то совершенно неожиданные и, казалось бы, несопоставимые явления могли послужить его вдохновению за идеально убранным рабочим столом, где главенствовала огромная на подставке лупа и готовые к работе самшитовые срезы, видом которых Бисти откровенно наслаждался. Он мог «с жаром» рассказать о каком-то обычном уличном происшествии, которое, как потом оказывалось, каким-то «боком», как-то вскользь, входило в его текущую работу.

Однажды, вернувшись из Еревана, он с изумлением рассказывал о поразившем его местном феномене: тень от фонарного столба простиралась совсем не в ту строну, где ей надлежало быть. «Армянские штучки», сказал Бисти. Кровь «папы Сатыроса», и «папаши Бисти», конечно же, бурлила в нем, толкая подчас на небезопасные авантюры. Я был участником посещения окрестностей Ай-Петри, в том самом месте, где гора от ее подножья вздымается к вершине отвесной стеной. Местная власть пристроила к этой вершине «фуникулер» для развлечения «дорогих гостей», но вовремя одумалась, и осталось сооружение, нечто вроде никогда не стрелявшей Царь-пушки. Надо было видеть кабинку-корзину, раскачиваемую ветром над пропастью. Хозяева местности как-то уклончиво отвечали на предмет работоспособности этого самодельного средства. Дмитрий Спиридонович очень настойчиво порывался опробовать его, и был искренне расстроен тем, что ему не предоставили эту возможность.

Кто-то может укорить меня за эти «подробности», «умаляющие» образ «классика», но Дмитрий Спиридонович и сам с милейшим лукавством участвовал в мифологизации своей персоны. Он стал подлинным классиком, только не хотелось бы, что бы пресловутым потомкам он виделся с зонтом и в калошах, и жизнь которого была ограничена пределами граверного стола. Художники начали процесс либерализации русского изобразительного искусства раньше других «шестидесятников», исподволь, но настойчиво и организованно завоевывая издательства, не оттесняя «старших товарищей» с их «полосными иллюстрациями», но развивая «старые» (1920-х) традиции и на их основе разрабатывая новые принципы оформления и иллюстрирования книги как единого художественного организма.

Дмитрий Спиридонович Бисти был художником, для которого ответ на вопрос «как оформлять?» логически вытекал из условия «что оформлять?». Он тонко и точно чувствовал осваиваемую эпоху, творческое озарение создавало произведение наряду с совершенным владением профессиональными навыками. Мастерство владения рисунком и гравюрой давало ему безграничную свободу в трактовке литературного материала. Догматизм не был свойственен его системе - многообразной, изменчивой, подвижной и, обладающей, в то же время, ярко выраженной индивидуальностью. Оформленные и проиллюстрированные Бисти книги являются примером каждый раз особого подхода к литературе, поисков и создания адекватных выразительных и изобразительных средств. В его творчестве воплотилось все наиболее значимое для художников книги поколения, следующего за славной плеядой 1920 - 1930-х годов. Собственно говоря, они создали некую систему абсолюта, в которую добавить что-нибудь новое крайне трудно.

Конечно, для художника книги в первую очередь важен сам предмет его искусства - соотнесенность графического содержания работы с идеями и чувствами писателя; насколько он, художник, сумел сыграть с автором книги «в унисон». (Вероятно, возможен и иной путь, иллюстрирование «контрапунктом», когда художник выстраивает некий ассоциативный изобразительный ряд, но это предмет для особого разговора). Нас в данном случае больше интересует личность художника, проявившаяся определенным образом в его творчестве. Личность человека, сформированная кругом определенных привязанностей, жизненными условиями, событиями, современником которых он был, прирожденного лидера, в конце концов.

Самые первые проиллюстрированные Дмитрием Спиридоновичем книжки (1949), почти не встречаемые теперь в библиотеках, не носят печати индивидуальности. Но в начале 1950-х годов последовал стремительный рывок, вызвавший серьезный интерес к его творчеству. Бисти нашел себя, в первую очередь, в древнейшем ремесле гравера, в технике, которой он оставался предан всю жизнь - ксилографии. Его работы, как и всякое большое явление искусства, никогда не потеряют своей художественной ценности (и какими убогими по сравнению с ними подчас выглядят нынешние компьютерные поделки). В оформлении книг Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» (1961) и новелл Проспера Мериме (1963) мы видим высокого класса прочтение и прочувствование литературного текста художником. В книге Стоуна Бисти стремился к упорядочению сущего, инстинктивное желание противопоставить неудачливой и мятущейся жизни героя повествования - Ван Гога поэтические рамки классической гармонии.

В одной из последующих работ, сборнике стихотворений и поэм Эдуарда Багрицкого, проявилось еще более полное и свободное соединение представлений художника о жизни и искусстве с содержанием поэзии. Незаурядный творческий и человеческий темперамент Бисти оказался здесь сродни романтически приподнятому ощущению поэтом мира на грани эпох, на «разломе» истории, со свойственными этому трагическому времени коллизиями. Поэзия Багрицкого, наполненная соленым черноморским воздухом и полынной горечью степей, любовью и ненавистью, нашла в Бисти своего проникновенного интерпретатора. В этом издании определилась его излюбленная цветовая гамма, он пользуется белым, красным, и черным цветами, - рождение, любовь, смерть, доказывая своей дальнейшей работой их универсальность, возможность выразить этой триадой любое содержание - от возвышенного пафоса и трагедии до сатиры и интимной лирики.

Книга Бисти, это хорошо сработанная и изысканная художественная вещь от корешка и суперобложки до последней точки в тексте. Чем дальше продвигалась его работа, тем больше, год от года, художник постигал специфику изображения, входящего в книгу, которая раскрывается в результате многих размышлений и накопленного опыта, глубокого изучения литературного и исторического материала. Работая над «Песней о Роланде», Бисти как-то сказал: «Миша, а вы знаете, чем были средневековые сражения? Встречались по два десятка человек с каждой стороны, а потом это объявлялось великой исторической битвой…». Для меня это тоже было открытием. Бисти основывался в своем творчестве на древнейшем, и непреложном как течение времени процессе чтения, магии переворачивания страниц и преобразования знаков-букв в образы, возникающие в сознании читателя. Процесс чтения основывается на ассоциативном мышлении, иллюстрации Бисти органично вплетаются в тихое течение мыслей читателя, совпадая с его представлениями. Бисти считал, что книга - не этнографический музей, не фотовитрина и театр, и что работа графика в ней играет служебную роль по отношению к тексту. Таковы оформленные и проиллюстрированные им книга Оскара Уайльда, Лопе де Вега, сборник эллинских поэтов, «Энеида» Вергилия, повести Владимира Одоевского, «Илиада» и «Одиссея» Гомера, стихотворения и поэмы Александра Блока, «Метаморфозы» Апулея, одно из самых значительных из последних его произведений - «Слово о полку Игореве» и другие.

Однако были в творчестве Бисти случаи, когда, можно сказать, его дар выступал вровень с литературным источником (Владимир Маяковский, «Владимир Ильич Ленин), а то и вовсе превосходил его (Егор Исаев, «Суд памяти»). О них нужно сказать особо. На академическом вечере, посвященном памяти Дмитрия Спиридоновича, выступающие не вспоминали о них, словно боясь уличить покойного художника в некоем «конформизме». Дело обстояло следующим образом. Обе книги были связаны с неравноценными, но какими-то «политически важными» событиями (кажется, «подготовке к 100-летию Ленина» и вручению Исаеву госпремии). Само собой разумеется, для обоих изданий была «открыта зеленая улица» без ограничения полиграфических расходов. Отношение Бисти к Ленину и тогда было известно хорошо знающим его людям, да Исаев, ура-патриот из числа тех, для кого солнце встает не на востоке, а на Лубянке, не вызывал у художника симпатий. Но была возможность реализовать художественно и полиграфически идеальный проект, что Дмитрием Спиридоновичем и было сделано.

С другой стороны, к иллюстрациям поэмы Маяковского приложимы следующие слова Давида Самойлова: «Тайна искусства в том, что при первенстве идеи оно не назидательно и не дедактично. Идея его так самодостаточна и направлена внутрь себя, что иногда кажется, что оно самоцельно, что оно «искусство для искусства». Тайна в том, что идея воплощена в образе, как это называется, суть которого никто не мог определить…». Иначе говоря, художественное решение Бисти носило здесь характер вневременного абсолюта. Его образы дают возможность самым разным толкованиям в зависимости от времени и личного отношения интерпретатора к событиям октябрьского переворота. Теперь я нахожу в этой работе Бисти, скорее, нечто созвучное настроению поэмы «Двенадцать» Александра Блока, а именно, сторонний взгляд художника. Я вижу в образе Ленина, созданного Бисти, бездушного тирана, а в «революционных массах» - разнузданную матросню, толпы хулиганов и убийц.

Окончательно перейдя к работе над литературной классикой, Бисти и сам становился подлинным классиком искусства оформления и иллюстрирования книги. Интересующимся более подробным анализом произведений Бисти, я бы рекомендовал обратиться к статье Е.И. Буториной в каталоге выставки Д.С. Бисти 1991 года.

Папаша Бисти держал ресторан в Балаклаве. Что сегодня «держал бы» Бисти? Он был избран в руководство Российской Академии художеств. В интерьерах Академии, прожитых классиками соцреализма, чьи фотографические портреты украшают коридор между гардеробом и туалетом, Бисти смотрелся инородным телом. Там я впервые увидел Дмитрия Спиридоновича неулыбчивым, что совершенно было ему несвойственно. Родившийся у зеленой черноморской воды, в пространстве между горами и необъятным небом, он и поныне там, его дух витает над родной землей. С уходом Дмитрия Спиридоновича наше сообщество не только утеряло какой-то самый чувствительный нерв, потускнели улица Воровского и Гоголевский бульвар, там все стало чужим. Последние десять лет российское искусство стремится «вдогонку за веком». Чего оно нашло в этом марафоне, пока сказать трудно. Но ясно одно: те высоты, которых достиг в искусстве книги Дмитрий Спиридонович Бисти, пока что непреодолимы.

Михаил Лазарев






версия для печати